ласково смотрели друг на друга...
Жермену Шаванну было под тридцать. Он вырос в кругу провинциальной
буржуазии, благонамеренной, либеральной, но насквозь пропитанной
умственными предрассудками, впрочем, здоровыми и крепкими; вместе с Тру-
дом и любовью к земле они дают твердую опору этим слоям в центральных
провинциях. (Не будь у здешних буржуа этих предрассудков, их засосала бы
слишком беспечальная жизнь.) Жермен хорошо знал их свойства - и плохие и
хорошие. Он сам был из того же теста. Но неведомый пекарь положил в это
тесто иные дрожжи.
Молодой богатый буржуа, будущность которого, казалось, была начертана
уже при его рождении, жизнерадостный и беспечный, пасшийся на тучных лу-
гах своих поместий, уехал в Париж и поступил в Школу востоковедения и
дипломатии. Его привлекала не столько карьера консула, сколько перспек-
тива путешествий. Родину свою он любил, как лакомка: небо и воздух, го-
вор и стол, добрую землю и милых людей... А мечтал об одном - уехать!
Дожидаясь назначения в далекие страны, он изъездил Европу из конца в ко-
нец. Странное влечение - на взгляд его земляков, больших домоседов! Но
что толку спорить о вкусах и цветах (с богатыми людьми в особенности!).
Война сорвала план путешествия. А теперь - болезнь. Жермен был отравлен
газами; организм его постепенно разлагался. Теперь ему осталось одно:
путешествие вокруг своей комнаты (да и то нет! Уже несколько дней он не
мог подняться с постели), путешествие внутри себя. Не менее далекое, не
менее таинственное... Неизведанный край... Он добросовестно изучал
его... Но откуда у него это призвание, это стремление бежать?..
Он объяснил это Аннете тем шутливым, насмешливым тоном, каким обычно
излагал свои мысли:
- Я жил в деревне. И пристрастился к охоте - не столько ради самой
охоты, сколько ради общения с землей и живыми существами, животными и
растениями. При всей моей любви к животным я убивал их. Но то, что я
убивал животных, не мешало мне их любить. Держа в руках еще не остывшую
куропатку, нажимая на брюшко белозадого кролика, чтобы выжать из него
его завтрак, я чувствовал, что, пожалуй, стою ближе к ним, чем к себе -
к человеку. Но это еще не значит разжалобиться. Меткий выстрел всегда
радует. И думаю, что, поменяйся мы местами, они не промахнулись бы. Но я
старался познать их и себя. А затем съедал их... Зачем вы сморщили нос?
Чтобы сильнее втянуть их запах? Куропатка с капустой и ломтиками золо-
тистого сала - пища богов. От такого блюда и вы бы не отказались... Но
боги, надо признаться, весьма странные животные.
- Ужасные.
- Не будем их судить! Будем есть! Ведь съедят и нас! (Теперь очередь
моя.) И будем познавать!.. Богов? До них не дотянешься. Тех, кто у нас
под рукой. Животных и людей... Первое мое открытие состояло в том, что
люди и животные, тысячелетиями живя в непосредственной близости, не ста-
рались узнать друг друга... Да, шерсть, мясо - в этом мы разбираемся...
Но что они думают, что чувствуют, чем являются - до этого людям нет де-
ла. Нелюбопытны они! Не любят, чтоб"! нарушали их покой. Не желая утруж-
дать свою мысль, они не допускают ее присутствия в животных... Но вот,
открыв глаза, я с удивлением убеждаюсь, что и друг друга люди знают не
лучше. Как ни тесно связаны они, каждый полон собой и не заботится о
другом. Сосед мой! Если ритм твоей жизни согласуется с моим, - превос-
ходно, ты мой ближний. Если он не соответствует моему, ты чужой. Если же
он сталкивается с моим, ты враг. Первому я великодушно приписываю свою
собственную мысль. Второй имеет право только на мысль второго разряда.
Что касается третьего, то, как поется в "Мальбрук" - "третий не принес
ничего" и никаких прав не имеет: я начисто отрицаю за ним способность
мыслить, как и за животными. (Разве боши-люди?) Впрочем, к какому бы
разряду я ни отнес "другого" - к первому, второму или третьему, во всех
трех случаях он для меня незнакомец, и я даже не пытаюсь узнать его.
Только себя я вижу, себя слышу и с собой разговариваю. Я - лягушка:
ква-а!.. Когда я надуваюсь под влиянием страсти или от сознания
собственного величия, лягушка превращается в вола, и я нарекаюсь Нацией,
Отечеством, Разумом или Богом. Но такое состояние опасно. Вернемся-ка
лучше в свою лужу!.. Увы! Я никогда не обладал способностью мирно ква-
кать в луже, защищаясь своим наглухо закрытым непромокаемым плащом, -
своей кожей. С того мгновения, когда меня коснулся демон любопытства
(или симпатии?), я захотел изучать людей (я не говорю - понять: кто име-
ет право похвастаться этим?), но по крайней мере потрогать их, по-
чувствовать живое тепло их души, как я чувствовал под своими пальцами
теплое и нежное тело куропатки. И я ощутил эту теплоту. Я насладился ею.
Любя их. Убивая их. Я ведь и убивал.
- Вы убивали? - отшатнувшись, спросила Аннета.
- Надо было. Не вините меня! Они воздали мне тем же!
Так он повествовал о себе, облекая галльской иронией трагическую сущ-
ность своей мысли. Казалось, эта мысль не знала ни надежды, ни жалости.
Она была подобна стране теней. Но над землей сияло радостное солнце жи-
вых. От этого контраста его видение мира становилось еще более мрачным.
Он видел первородный грех творения, но не допускал, что его можно иску-
пить. Страстный инстинкт Аннеты взбунтовался. Она верила в добро и зло,
она пылко переносила их из своего сердца на экран звездных пространств
жизни. И она заняла место в великой схватке. Она не ждала победы и не
победу считала своей целью - цель она видела в борьбе. То, что она счи-
тала злом, было для нее злом, было врагом. А с врагом она не шла на ми-
ровую.
Но сражаться легко, когда все зло помещаешь на стороне врага, а все
добро - на своей. Синие глаза Жермена, ласково смотревшие как бы в самую
душу Аннеты, эту цельную и страстную душу, видели перед собой иное поле
сражения! Кришна сражается с Кришной, и неизвестно, чем увенчается битва
- жизнью или смертью, всеобщим разрушением. Жермен видел взаимное непо-
нимание, он видел его во всем мире, он видел его в веках. И, на свою бе-
ду, он не мог приобщиться к нему. У него был опасный дар признавать не
только свою мысль, но и мысль других, ибо он и не понимал. Ему больше
нравилось проникать в нее, чем изменять ее.
Жермен не всегда был таким. Он вошел в жизнь со своим цельным "я",
которое тоже стремилось не понимать, а брать. Его глаза открылись, когда
на него посыпались удары судьбы. Он спокойно рассказал Аннете об одном
из них. (С ней он говорил без всякого стеснения, как с умным товарищем,
который знает жизнь и, по-видимому, прошел через такие же испытания.)
Он любил женщину и любил тиранически. Он хотел любить ее по законам
своего, а не ее сердца. То, что он признавал хорошим для себя, было, по
его мнению, хорошо и для нее. Любя друг друга, разве не были они единым
существом? Она любила, но устала от этой любви. Однажды, вернувшись к
себе, Жермен нашел клетку опустевшей. Его подруга ушла. Несколько про-
щальных строк объяснили ему - почему. Жестокое испытание, но оно не
прошло даром. Теперь Жермен понял: люди хотят, чтобы вы любили в них не
себя, а их самих...
- Преувеличенные требования, не правда ли? Но надо их принять... И с
тех пор я старался, как мог...
Он рассказывал о пережитом своим обычным шутливым тоном.
- Принимать все от тех, кого любишь, - сказала Аннета, - нетрудно,
если несешь издержки один. Но, если расплачиваются они или соседи, можно
ли с этим примириться?
- Вы говорите о войне?
- Война, мир, не все ли равно? Дремучий лес, где сильные пожирают
слабых, пока еще более сильные не съедят их!
- Есть только слабые, вы сами это сказали. В конечном счете все будут
съедены.
- Я с теми, которых едят!
- Э! Вы живете, и зубы у вас превосходные?
- Хотелось бы мне иметь только губы, чтобы целовать все живое. Но раз
Неназываемое вложило мне в рот эти ножи, пусть у них будет одно лишь
назначение: защищать моих детей!
- И вот вы уже воплощение войны!
- Да нет же, от войны я их и защищаю.
- Все они такие, как вы... Скажем: девять из десяти! И десятый, без
девяти остальных, будет бессилен.
- Да, война во имя мира... Ах, не то я говорю!..
Не верите же вы в этот мрачный маскарад?
- Не верю. Нет. Но они-то верят. Я уважаю их веру.
- Их веру? Личина, под которой прячутся инстинкты злобы, зависти,
гордости, жадности, разбоя, похоти...
- Не продолжайте!
- Список еще не исчерпан.
- А вы что знаете обо всех этих товарах?
- Знаю все сорта. Они у меня есть. Полный короб.
Жермен умолк; взглядом знатока он окинул сидевшую у его постели жен-
щину, которая говорила о мире и раздувала огонь. Затем он сказал (не со
всем то, что думал):
- В вас есть порода. И все, что полагается этой породе!.. Но знаете
ли, госпожа Юдифь, раз вы приписываете филистимлянину часть ваших добро-
детелей, не останавливайтесь на полпути, наделите его столь же щедро и
другими, лучшими!..
- Что вы хотите сказать?
- Ну да, - вашей любовью, верой, искренностью... Вы отвергаете всех
этих людей, вы отвергаете их сплошь, как злодеев и лжецов. Легко ска-
зать! Если б это было так, жизнь была бы слишком проста, а они не забра-
ли бы такую силу! Присмотритесь к ним поближе!
- Я не хочу их видеть.
- Почему?
- Потому что не хочу.
- Потому что вы видели.
- Да, видела.
- Но видели пристрастными глазами... Я вас понимаю: видеть правду-это
связывает руки, когда действуешь... Но действовать ли, нет ли... Прежде
всего надо видеть! Я уступаю вам свои очки. Смотрите! А после - живите
как знаете...
Она видела - волей-неволей. Жермен не говорил громких слов о челове-
честве. Этот стиль был ему чужд, и Человек, человек вообще, в его глазах
не стоил ломаного гроша. Его занимало только преходящее, будь то живое
существо или мгновенье. Непреходящее, неумирающее, по его мнению, и не
живет: оно мертво.
Говорил он с ней о своем родном городе, родном крае. С детских лет он
собирал в своих папках вороха карандашных эскизов в старинном французс-
ком стиле: портреты, беглые зарисовки, к которым художник возвращается
снова и снова, пока в них не проглянет душа. Городские, деревенские жи-
тели, так хорошо ему знакомые... Ах, он знал их вдоль и поперек, с лица
и с изнанки! Было из чего выбирать. Жермен извлек из этой коллекции нес-
колько портретов: тип людей, как будто известных Аннете, выводивших ее
из себя своей узостью и эгоизмом. Вот такие - и мужчины и женщины - в
день прибытия пленных вели себя, как бешеные волки. Они по-своему добры,
у них есть свои домашние добродетели. Эти неуклюжие души под своей неп-
роницаемой броней не были неспособны к самоотверженным поступкам. И каж-
дый из этих мешков с костями - кто поверит, что за них умирал бог? - нес
свой крест. Аннета это хорошо знала. Но она несла свой крест и, подобно
им, склонялась к мысли, что только ее крест и есть настоящий. Она видела
на одной стороне палачей, на другой - жертвы. Жермен заставил ее разгля-
деть в каждом и жертву и палача. Этот неверующий галл развернул перед
ней картину удивительного восхождения на Голгофу целого народа: все не-
сут крест, и все бросают проклятия и камни в человека на кресте!..
- Но ведь это ужасно! - говорила она. - Неужели они не возьмутся за
ум? Вместо того чтобы побивать камнями друг друга, пусть сплотятся и
вместе нападают...
- На кого?
- На великого палача!
- Как он называется?
- Природа!
- Не понимаю, что это значит...
Жермен пожал плечами.
- Природа?.. - переспросил он. - Уж лучше бог!
От бога еще можно ожидать чего-то разумного... (по крайней мере при-
ятно лелеять такую надежду!) Но природа - что это? Кто ее видел? Где у
нее голова? Где у нее сердце? Где у нее глаза?
