залось: ведь в Жермене ничто не было для нее неожиданным. (Но могла ли
она сказать то же о себе?..) При других условиях из них вышла бы иде-
альная супружеская чета, связанная глубоким взаимным уважением, привя-
занностью, доверием. Они честно отдали бы друг другу все ключи от своих
дверей, за исключением одного маленького ключика, о котором как-то и не
вспоминалось. Но если найти ту забытую дверь и отпереть, то окажется,
что оба остались чужими друг другу... К счастью, почти никогда не предс-
тавляется случай открыть эту дверь. И при искренней, хорошей дружбе ма-
ленький ключик остается неиспользованным. Дружба Жермена и Аннеты была
невзыскательна и нелюбопытна. Каждый давал другому то, чего от него жда-
ли.
Но никто не знал, чего можно ждать от Франца. Это создавало отчужде-
ние. И притягивало. Как его ни изучай, все равно не узнаешь; он и сам не
знал себя. С виду это был совсем ребенок, совсем простой человек, - та-
ким он и был; но кто пытался проникнуть к нему в душу, сразу терял доро-
гу и топтался вслепую на незнакомом месте. Аннета пыталась открыть дверь
в эту душу всевозможными ключами, но они не подходили к замкам. За иск-
лючением одного: маленького, как раз того, которым не пользовался Жер-
мен, ключа "неизвестно от чего" (как говаривали во времена великого ко-
роля, когда старались не слишком приглядываться к этому "неизвестному
чему! "). У Аннеты тоже не было охоты заглядывать в глухие закоулки ду-
ши. Но из этих укромных уголков, не замечаемых посторонним глазом, к ней
доносился таинственный аромат, доносилось жужжание пчелиного улья, кото-
рое она одна различала, к которому прислушивалась, наводя порядок в сво-
ем душевном хозяйстве. И то, что она слышала этот шорох крыл, очаровыва-
ющий и угрожающий, как бы делало их сообщниками. Это была отдаленная
родственная связь между двумя чужими друг другу людьми. (Когда речь идет
о породе, отдаленные связи бывают иной раз крепче близких: ветки не так
ломки, как сучья, хотя они и дальше от ствола.)
Это давало Аннете власть над Францем, и между ними возникло общение.
Без слов. Так слепые насекомые цепляются друг за друга в полумраке свои-
ми усиками. Есть целая порода существ, живущих этой подземной жизнью. Но
в ярком дневном свете их способности ослабевают. Найдя случай вновь при-
менить их, они испытывают удовольствие, в котором не желают разбираться.
И они признательны тем, кто дает им возможность проявлять их.
Разговаривая при свете дня о тысяче вещей и почти всегда превратно
понимая друг друга, Аннета и Франц прислушивались к шуму вод в долине. И
соприкасались друг с другом скрытыми гранями души.
Разрушение шло все быстрее и быстрее. Казалось, рассыпается фасад
здания. Только слепой мог не видеть этого. Никакими румянами нельзя было
освежить это истаявшее лицо. И Жермен от них отказался. Франц старался
не смотреть на него...
Он входил... С ним входило дыхание жизни и полей. Он приносил подс-
нежники, свои последние наброски мелом и углем, холодный воздух, которым
пропитывалась его одежда, и здоровые руки, бежавшие от влажного прикос-
новения лихорадочных рук умирающего. Он оживленно болтал, и эти токи мо-
лодой жизни гальванизировали Жермена. Друзья в беседах не касались бо-
лезни. Франц довольствовался двумя-тремя торопливыми вопросами, "от ко-
торых Жермен сухо и равнодушно отмахивался. Они беседовали об искусстве
и вечных, отвлеченных вопросах - о том, что никогда не существовало...
(Аннета молчала, слушала, удивлялась сумасшествию мужчин, одержимых иде-
ями.) Или же Франц, говоря за двоих, рассказывал о своей жизни в плену,
о прожитых в лагере годах, о горестях, которые стали милы на расстоянии,
о встречах сегодняшнего дня, о своих планах, о том, что он Предпримет,
когда кончится война (и кто еще кончится тем временем?..). Его рассеян-
ный взгляд, скользнув по лицу Жермена, бежал от его впалых, обглоданных
болезнью щек, как бы прицепленных к выступам скул... Он бежал, этот бо-
язливый взгляд, ища с неловкой торопливостью другой точки, на которой
было бы отраднее задержаться. А Жермен стоически улыбался и помогал
Францу вернуться на землю живых. Он почти всегда говорил первый:
- Поболтали - и довольно! Теперь, Аннета, уведите ребенка на прогул-
ку! Нельзя упустить такой прекрасный день...
И, когда она подходила проститься, прибавлял:
- Вечером загляните на минутку одна. Вы мне нужны...
Аннета выходила с Францем. Франц спешил заметить:
- Ему сегодня гораздо лучше, не правда ли?..
Ответа он не ждал. Он шел вперед большими шагами, выпятив грудь, во-
лосы у него развевались; всей силой легких он втягивал чистый, не отрав-
ленный гниением воздух. Крепкие ноги Аннеты, тоже помимо ее воли, радо-
вались движению: казалось, здоровое животное вознаграждает себя за по-
давленность тела, онемевшего в атмосфере болезни, у изголовья больного.
Но Франц почти всегда был впереди, он впадал в какое-то ребяческое
буйство, бегал, взбирался на кручи, держась за опушенные снегом ветки
елей. Иногда они брали с собой лыжи и с этими крыльями на ногах мчались
по белым полям. Когда они хмелели от свежего воздуха, когда ток крови
смывал все следы мыслей, они усаживались на выступе скалы, на солнце, и
окидывали взглядом долину. Франц, смеясь, перечислял Аннете все ноты и
аккорды, составлявшие гармонию павлиньего хвоста, который развертывался
на небе при заходе солнца. Ни на минуту не умолкая, он рисовал размашис-
тыми штрихами, покрывал целые страницы линиями, набросками, контурами
деревьев и вершин, похожих на лица лежащих людей с крепко сжатыми губами
и острыми носами, - рисовал, ни о чем не думая и без конца болтая. И Ан-
нета смотрела, как говорили его пальцы, слушала глупости, слетавшие с
его языка. Она отвечала наобум. И молча думала о поверженном, которого
они покинули. Внезапно взгляд ее приковался к пальцам, машинально рисо-
вавшим голову, которую она узнала, - голову мертвеца... Аннета молчала,
Франц напевал. Солнце задернулось облаком. И молчание было как черная
дыра на светлой ткани. Франц замер, взглянул на свои пальцы, задохнулся,
как будто увидел взвившуюся змею... Его руки сжались, рванули листок,
смяли его. Альбом, который он отшвырнул, покатился вниз. Франц вскочил -
и опять начался бешеный лет по снежным полям. За ним, не промолвив ни
слова, понеслась Аннета...
Вечером, после ужина, когда Аннета зашла, как обещала, к Жермену, он
обдал ее волной холода. У него был мучительный день. Он затаил недоброе
чувство против тех, кто этим днем наслаждался. Он упрекнул Аннету за
опоздание и хмуро спросил, весело ли им было; отметил, что она прекрасно
выглядит, на щеках ее играет румянец - видно, под кожей здоровая кровь.
Казалось, он корил ее за это.
Она ничего не ответила. Она понимала.
- Друг мой, простите! - смиренно извинилась она.
Жермену стало стыдно. Он спросил ее, уже спокойнее, что нового. Она
стала рассказывать ему новости. А новости были невеселые. Война за четы-
ре года не только не выдохлась, она собралась с силами. Над Францией на-
висла угроза ожидавшегося к весне сокрушительного наступления. Они гово-
рили о трагическом будущем. Жермен переносил свою агонию на весь мир.
Ему казалось, что эволюция человечества была лишь временным успехом,
следствием могучего толчка и исключительного стечения обстоятельств,
внезапной "Вариацией", гениальной и безумной (понятия, почти равнознача-
щие), и что эта эволюция не прочна. Все завоевания гения, все достижения
человека - лишь кровавые лавры его пирровых побед. А теперь эта эпопея
близится к концу; восходящая кривая обрывается, и Титан кувырком катится
в бездну, обессиленный потугами превзойти самого себя. Совсем как Рольф,
маннгеймская собака, которая научилась мыслить по-человечески, а через
два года, мочась кровью, снова низверглась в бесформенную бездну мрака.
Ведь не только человек пускается в путь за чудесными приключениями. Вся
природа делала такие попытки. Повсюду начиналось гигантское восхождение
живого существа, стремившегося вырваться из ямы, где его стерегут темные
силы. Оно ползет вверх, полное отчаяния, оставляя кровавый след на каж-
дом выступе стены. Но рано или поздно настанет мгновение, когда оно,
обессилев, покатится вниз, в объятия кошмара - чудища со стеклянными
глазами... Кошмар на обоих порогах: там, где начинается сон, там, где он
кончается...
- Кто знает? - говорила Аннета. - Быть может, когда мы низвергаемся в
бездну, шумный сон жизни и не кончается?
- А он еще не приелся вам?
- Ночь долга. Я снова засыпаю. Я жду дня.
- А если день не придет?
- Я все же буду мечтать о нем.
Жермен был слишком далек от всякой веры, чтобы спорить. И он еще ук-
реплялся в безверии и фатализме, рассматривая все происходящее во все-
ленной в свете своего разрушения. Он ничего не отрицал, он не был ни
"за", ни "против". Все виды безумия, вдохновлявшие человеческие массы,
религия, отечество, все бои, в которых люди истребляют самих себя, - во
всем этом слышится мерная поступь Рока. Все Сущее завершается уничтоже-
нием. И цель человеческих усилий - Ничто...
Аннета сказала ему:
- Друг мой, не смотрите на эту зыбь, на этот головокружительный водо-
ворот, на гроздья народов, которые цепляются за выступ, поднимаются на
гору и падают! Смотрите в себя! "Я" - это целый мир. В моем "я" мне слы-
шится вечное "да! ".
- Мое "я", - сказал Жермен, - это гроб. Я вижу в нем червей.
- Вы даете - жизни сочиться из вас во вселенную. Верните ее из все-
ленной в себя! Соберите ее руками на своей груди!..
- Скоро я буду "собирать" свое одеяло...
- Но вы не только здесь, в этой постели. Вы повсюду, во всем живущем.
Эта ясная ночь, прикрывающая своим темным крылом тысячи спящих существ,
- ведь она и в вас, она принадлежит вам; в своей нищете вы владеете бо-
гатством тех, кого вы любите, молодостью Франца, его будущим. А у меня -
у меня ничего нет. И у меня есть все.
- У вас есть ваша чудесная кровь, она греет вас.
- Ах, если бы я могла отдать ее вам!
Она сказала это так страстно, что по всему ее телу, как в наполненной
до краев чаше, бурно взыграла эта кровь, о которой с такой завистью го-
ворил умирающий! Боже, как хотелось Аннете перелить ее в него!..
Жермена это взволновало. Он хотел ответить, но с ним сделался припа-
док удушья. Он чуть не умер. Аннета осталась возле него на всю ночь; она
поддерживала его голову на подушке. Ее присутствие придало ему силы вы-
нести муки. Ведь ему нечего было скрывать от нее и нечего было открывать
ей. Бесполезно было показывать ей свое страдание: она чувствовала его
под своими пальцами. Во время передышки его губы тронула судорожная ус-
мешка. Он сказал:
- Тяжело это все-таки - умирать.
Она отерла ему пот со лба.
- Да, родной. К счастью, я тоже умру. Иначе трудно было бы простить
себе, что живешь, когда другие умирают.
Утром он стал просить ее уйти. За эти часы, когда он не мог говорить,
у него было время подумать о ней, о ее доброте, о том, что она отдавала
себя всю без остатка, о том, как он этим злоупотреблял. Он просил ее
простить его. Она сказала:
- Вы не представляете себе, как это хорошо, когда друг злоупотребляет
нами!.. Вот если любимые отказываются от нашей помощи - это нас убива-
ет...
Она имела в виду сына. Но до этого она ни разу не говорила о нем с
Жерменом. И бармен никогда не проявлял к нему интереса. Только в послед-
ние дни, освобождаясь шаг за шагом от своих болей вместе с жизнью, он
захотел наконец узнать ту боль, которую носила в себе его подруга.
Теперь она была его сиделкой почти каждую ночь. Приехала его сестра,
которую вызвали телеграммой, но он не хотел никого видеть, кроме Аннеты.
Он опять злоупотреблял ею, но для своего успокоения говорил себе, что
