лую неделю побеждало. Потом, проснувшись в одно прекрасное утро, она
сдалась. Она решила уехать. Без всяких предлогов и оправданий. Так на-
до...
Как раз в эти дни Марк был полон жгучим желанием сблизиться с ма-
терью. Первые недели он упустил - надеялся на случай, но случай все не
подворачивался. Теперь он уже думал о том, как бы подтолкнуть случай. Но
такие вещи легко делать вдвоем. А он участвовал в игре один: мать была к
ней совершенно равнодушна. Он ходил за ней по пятам, подстерегал ее
взгляд, угадывал ее желания. Неужели она не заметит его нежности, его
забот? Ведь прежде он был не очень-то щедр на них. Быть может, она и ви-
дела их, быть может, она бессознательно отмечала эти впечатления, храни-
ла их для более благоприятных дней, когда у нее будет время... Но сейчас
у нее времени не было. Ее грызла забота. Марк безуспешно пытался вернуть
себе эту ускользающую от него душу. Он терял мужество. Нельзя без конца
одному забегать вперед, надо, чтобы и партнер помогал вам... И вот он,
устроившись в каком-нибудь уголке, смотрел оттуда, забытый, на профиль
матери, которая пришивала оторванные пуговицы к его курткам. (Она забо-
тилась о нем, думая о других. Ах, насколько было бы лучше, если бы она
думала о нем и не обращала внимания на его вещи!..) Он всматривался в
это лицо, омраченное заботой... Заботой о чем? От каких воспоминаний
складки легли на ее щеки? Какой образ прошел перед ее глазами? В другое
время зоркая Аннета уловила бы этот неотрывно следивший за ней взгляд.
Но ее чувства были уже не здесь. Она работала в каком-то полуоцепенении.
Когда молчание начинало ее тяготить, она обращалась к Марку с вопросом,
какие обыкновенно задают матери, и с отсутствующим видом слушала ответ
или же советовала ему погулять, не упускать погожего дня. И как раз в ту
минуту, когда Марк собирался заговорить. Он вставал подавленный. Ему не
в чем было упрекнуть ее. Да, нежная - и чужая. Ему хотелось обнять ее,
хорошенько встряхнуть, куснуть за щеку или за кончик уха, чтобы она
вскрикнула от боли.
"Я здесь! Поцелуй или ударь меня! Люби или ненавидь! Но будь здесь,
со мной! Вернись!.."
Она не возвращалась.
Марк решил взять себя в руки. Он заговорит с ней в следующее воскре-
сенье, после обеда.
И как раз в это воскресенье мать неожиданно заявила ему утром, что
уезжает... Она уже укладывала чемодан. Смущенно сослалась на полученные
из Швейцарии известия, приходится уехать раньше срока. Она не вдавалась
в подробности, а Марк не расспрашивал ее... Он окаменел от удивления.
Всю неделю Марк ждал этого дня. Он плохо спал; ночью, проснувшись,
повторял в уме то, что скажет ей. И вот... Опять разлука - и прежде, чем
он заговорил с ней! Ведь в последний день, в сутолоке и спешке, это уже
невозможно. Ему нужно время, целый вечер, чтобы собраться с мыслями,
нужно почувствовать, что мать целиком с ним. Как она будет слушать его,
следя рассеянным взглядом за стрелкой часов, приближающейся к минуте
отъезда?..
Марк до того привык обуздывать свои чувства, что встретил ошеломившую
его новость без внешних признаков удивления. Он молча помог матери уло-
житься. Лишь в последнюю минуту он почувствовал, что в силах совладать
со своим голосом, и непринужденно сказал:
- А ведь ты обещала мне остаться до каникул. Ты украла у меня три ме-
сяца...
(К этой обидной мысли он так часто возвращался!)
Аннету этот тон обманул - она приняла слова сына за обычное выражение
родственной вежливости; теперь, в час расставанья, уверенный, что она
уедет, он говорит:
"Останься!"
Она ответила тем же дружелюбным тоном:
- Напротив, я тебе дарю их.
Эта несправедливость больно задела Марка, но он ничего не ответил.
Какой смысл возражать? Ведь она сказала то, что он и сам думал бы полго-
да назад. Откуда ей знать, что он уже не тот?
Позже она вспоминала, с каким серьезным выражением он смотрел на нее,
стоя у окна вагона. Сильвия тоже была на вокзале и тараторила без умол-
ку. Аннета ей отвечала. Разговаривая с сестрой, она видела неподвижного,
немого сына, не спускавшего с нее глаз. Она все еще чувствовала на себе
этот взгляд, когда поезд умчался в ночь, и две фигуры, из которых рукой
махала только одна, растаяли во мраке.
Марк вернулся домой вместе с, теткой. Она думала вслух, не очень сле-
дя за своими словами. Она привыкла (даже чересчур привыкла!) принимать
племянника за мужчину. Она говорила:
- Друг мой, мы для нее уже не существуем. Она думает о ком-то другом.
У нее неистовое сердце.
Эти слова сделали Марку больно. Он резко перебил ее:
- Это ее право.
Он уже слышал от Сильвии историю с военнопленным: ему было известно,
что Сильвия, как и другие, сводила все к любовному похождению. Он,
единственный из всех, думал иначе. Он один верил, что его мать повинова-
лась более высокой силе. И насмешливый тон Сильвии оскорбил его, как
будто заподозрили жену Цезаря. Но, чем пускаться в споры, он предпочел
оправдать мать, что бы она ни сделала...
"Это ее право... "Мы для нее уже не существуем..." Это я виноват... Я
потерял ее. Меа culpa..."
Но если он покаялся, то лишь для того, чтобы сейчас же вскинуть голо-
ву и сказать:
- Я верну себе потерянное рано или поздно, с ее согласия или на-
сильно.
В пути Аннета была спокойна. У нее теперь выработалось инстинктивное
уменье стряхивать с себя мучительные мысли: она их не отметала - она их
временно откладывала.
Только у самой станции она почувствовала тревогу. Она смотрела в окно
мчавшегося поезда, как приближается знакомый игрушечный вокзал... Да,
все было то же, все так, как запечатлелось в ее памяти. Игрушечный вок-
зал стоял на своем месте. Но его не было...
С границы Аннета послала Францу телеграмму о своем приезде. Но во
время войны у бога-вестника были на ногах вместо крылышек тяжелые сапоги
со свинцовыми подошвами... Да и можно ли полагаться на милого мальчика
Франца!.. Аннета не удивлялась; тем не менее она была разочарована.
Она вышла на дорогу, ведущую к шалэ. Уже пройдя половину расстояния,
она завидела приближающегося Франца. Чувство радости вспыхнуло и тотчас
погасло; Франц был не один - его сопровождала барышня Винтергрюн. Франц,
несколько опередив ее, поцеловал руку Аннете и галантно извинился за
опоздание. Аннета хотела подтрунить над ним, но запнулась: за ней следи-
ли глаза чужой девушки. Она обернулась. Та, гордо выпрямившись, ждала.
Глаза Аннеты встретились с жесткими голубыми глазами, жадно искавшими на
ее лице следов замешательства. Обе женщины, натянуто улыбаясь, обменя-
лись изысканными любезностями. Пошли втроем. Все были милы друг с дру-
гом. Поболтали о том, о сем... Аннета после не могла вспомнить, о чем
они говорили. Дома ее оставили одну, под тем весьма благовидным предло-
гом, что она нуждается в отдыхе, а Франц из учтивости проводил домой де-
вушку. Уговорились собраться у г-жи фон Винтергрюн, пригласившей Аннету
поужинать.
Аннета, войдя в свою комнату, остановилась перед зеркалом. В шляпе, в
дорожном пальто. Она смотрела, не видя себя. Она думала... Нет, она не
думала!.. Она засмеялась нервным смешком, попыталась стряхнуть с себя
гипнотическое состояние, но сейчас же снова в него впадала: от зеркала
она оторвалась лишь для того, чтобы замереть у окна, глядя на горы и не-
бо, которых она еще не видела; шляпы и перчаток она так и не сняла. На
нее навалилась усталость... Она прорыла в ней пустоту. Думать можно бу-
дет завтра...
Но думать пришлось уже вечером, за ужином - думать о том, как скрыть
от других овладевшую ею мысль. Значит, сама-то она уже все понимала...
Как томительна была эта любезная болтовня! Аннету осыпали вопросами о
поездке, о Париже, о настроениях и модах, о ценах на продукты и сроках
войны. Говорили, говорили, и было так ясно, что все (за исключением, мо-
жет быть, Франца) лгут! Как ни старались обе женщины не смотреть друг на
друга, взгляд Аннеты то и дело встречался с невыносимо тяжелым взглядом
девушки, наблюдавшей за ней. Не было ни одной складочки на лице Аннеты,
которую та не отметила бы. Но она не нашла их столько, сколько ей хоте-
лось. Усталость Аннеты, подстегнутой задором борьбы, совершенно исчезла.
Ее нежная кожа снова сияла свежестью, золотилась. Аннета улыбалась, она
почувствовала уверенность, точно набралась сил, помолодела. А девушка
казалась старше своего возраста. Черты ее лица жестче. К ее горделивой
уверенности примешивалась какая-то судорожная натянутость. Она старалась
оттенить свои преимущества. Но, неумеренно оттеняя, свела на нет.
С Францем она подчеркнуто фамильярничала. Анвета насупилась. Это не
укрылось от Эрики фон Винтергрюн. Она записала себе очко. Но этого ей
было мало. Когда поднимались из-за стола, она, из-за своей самонадеян-
ности, сделала промах: увела Франца, робкого и рассеянного, от г-жи
Ривьер, которую он рассматривал, словно только что открыл ее. Уединив-
шись с ним в маленькой смежной гостиной, Эрика взяла его в плен. Г-жа
фон Винтергрюн старалась отвлечь Аннету, взгляд которой следовал за Эри-
кой. Нагнувшись к уху Франца с наигранным смехом, девушка, казалось, по-
веряла ему какие-то коварные тайны и скользила по лицу Аннеты косым
блестящим взглядом. Г-жа фон Винтергрюн шептала:
- Милые дети! Они не могут оторваться друг от друга...
Она осторожно выспрашивала г-жу Ривьер о Франце, но при этом выказала
полную осведомленность о его денежных делах и родственных связях.
Аннета, безмятежно спокойная во всех своих движениях, но с бурей гне-
ва в душе, до странности ясно видела все вокруг, будучи слепа к тому,
что бурлило в ней самой. Она спокойно поднялась; продолжая разговор,
стала рассматривать стоявшие на пианино фотографии; машинально приподня-
ла крышку инструмента, чтобы взглянуть на марку; машинально попробовала
его, прошлась пальцами по клавишам. И вдруг ударила по ним. И не только
по ним. Каждый из троих принял этот удар-прямо в грудь. Чужачка бросила
им в лицо:
"Я здесь..."
Властный порыв ветра... Три мощных аккорда. Три вскрика разбуженной
страсти... Потом молчание, жалоба... С горных вершин, уходящих в пустын-
ное небо, она струит, как гряду облаков, медленные потухающие арпед-
жио... Колдовская сеть погружается, уловляя души...
Аннета, сама попавшая в эту сеть, слушала, наклонившись над звучащей
бездной, как нечаянные аккорды сплетаются в "Ьатеп1о" [77] - начало
увертюры к "Манфреду".
Франц бросился к Аннете. Музыкант по природе, как все немцы, он не
устоял перед магическим призывом. Он взволнованно смотрел на Цирцею, вы-
зывавшую духов...
Аннета уже много лет не играла. В молодости она была хорошей музы-
кантшей. Но ей пришлось продать свой старый рояль. Годы забот, тяжелый
труд оставляли ей мало досуга для игры. А во время войны у нее даже воз-
никло какое-то отвращение к музыке: ей казалось, что грешно играть в го-
дину всеобщих бедствий Когда ей случалось открыть рояль, она играла ук-
радкой, как будто совершая преступление. Но власть звуков, оттого что
разум осуждал ее, становилась еще сильнее. В такие минуты музыка, каза-
лось, опрокидывала Аннету и, как возлюбленную, сжимала в своих объятиях,
неподвижную, с пылающими губами; она чувствовала кипение потока, мчавше-
го ее, и только краешком сознания следила за убегавшими берегами, за
опасными водоворотами; тело становилось связанным, скованным. А вся сила
воли сосредоточивалась во взгляде...
Этот беспокойный, этот жесткий взгляд оторвался от клавиш, с которых
струилась волна звуков, и медленно обвел лица всех троих: Франца, взвол-
нованного, покоренного, Эрики, снедаемой гневом и страхом, и изумленной
матери, которая искала разгадки... Взгляд Аннеты вонзился в них, а демон
души все еще говорил руками...
