отстраивает свое гнездо. Но когда сама душа изменила!.. Рассыпалась, как
песок... В своей пламенной честности непримиримая Аннета казнила себя за
ложь. На языке у нее было слово "человечество", а жадное сердце, этот
паук, подстерегало добычу, раскинув свою паутину. Оказалось, что челове-
чество - это для нее человек, мужчина... Мужчина... Первый встречный,
приветливый, незначительный!.. Ну не смешно ли это! Сколько потрачено
сил на порывы веры и самоотречения, как она рисковала собой и другими -
и все для того, чтобы угодить в западню! Весь восторг самопожертвования
- ради этой приманки, ради этого мальчика (его или другого! Случай изб-
рал орудием его!), и вот уже самопожертвование разубрано, точно кумир, а
желание облачено для полноты удовольствия в отрепья идеализма и названо
священным именем, ложным именем человечности!..
Она злобно стискивала зубы. Она возводила на себя поклеп... Съежив-
шись, опершись подбородком на кулаки, согнув локти, она пила из чаши
унижения и поражения...
Аннета уединилась в маленьком городке, затерявшемся среди полей. Она
даже не знала его названия. Сойдя с поезда ночью, она пошла наугад и ос-
тановилась в первой попавшейся гостинице. В большой бернской гостинице с
широкой крышей, которая нависала над маленькими, в мелких квадратах, ок-
нами, уставленными цветущей геранью.
За этой красной ширмой, в тени широкого навеса, смятенная душа понем-
ногу успокоилась и вошла в русло. Но впоследствии она не раз еще ра-
зобьется о берега. Напрасно ты говоришь себе:
"Довольно! Я складываю оружие, я больше не защищаюсь. Побеждена. Сми-
рилась... Разве тебе этого не достаточно?.."
Нет, ей не довольно. Природа напоминает нежданной атакой, что договор
вступает в силу лишь после того, как подписала его она. Аннете еще долго
потом приходилось вести борьбу против тройной муки, которую причиняли ей
нелепая страсть, вечное рабство, отлетевшая молодость - призрачный
огонь, жалкий костер, остылый пепел жизни. По утрам она просыпалась ус-
талая, немая, изнуренная после ночных бурь... И она не единственная.
Сколько их вокруг нас - спокойных лиц, днем таких как будто бесстрастных
и холодных - в маске, прикрывающей следы борьбы, которая идет у них в
душе по ночам!
Наконец все взвешено и подсчитано. Она признала себя банкротом. Под-
вела итог. Раздираемому ненавистью человечеству, уже издававшему предс-
мертные стенания, Аннета противопоставила свою душу - душу свободной,
одинокой женщины, которая не поддается ненависти, не поддается смерти,
прославляет жизнь, не желая делать выбор между братьями, врагами, прос-
тирает материнские объятия всем своим детям... Это была великая гордыня.
Аннета переоценила себя. Она была несвободна. Не по плечу ей пришлось
одиночество. Она не была матерью, забывающей себя ради своих детей.
Собственного ребенка, свое дитя по крови, она забыла. Вечная раба она
была, лукавая раба, которая прячется и жадно, как собака, стремится
удовлетворить свое желание. Хорошо бескорыстие! Ведь ее идеализм оказал-
ся только приманкой, которой ее соблазнила природа, чтобы хлыстом заг-
нать на псарню. Она не доросла до того, чтобы сбросить свою зависимость
от псаря...
"Ну что ж, пусть! Надо поучиться смирению... Я хотела... Я была не в
силах... Но захотеть - это уже нечто!.. Я не могла... Может быть, ког-
да-нибудь другой, лучше, сильнее меня, сможет..."
Потерпев поражение и смирившись - до нового мятежа, Аннета решила
вернуться в Париж.
В купе она была одна с двумя мужчинами, французами: молоденьким лей-
тенантом, раненным в лицо, с черной повязкой на глазах и с забинтованной
головой, и его провожатым, санитаром. Это был неуклюжий здоровяк, равно-
душный к страданиям, которыми он пресытился (слишком много он их насмот-
релся). Кое-как пристроив больного в углу купе, он перестал обращать на
него внимание. Он сразу принялся за еду: уплел несколько ломтей ветчины,
прихлебывая из бутылки вино, а затем снял огромные башмаки, растянулся
во весь рост на скамье против больного и захрапел. Раненый сидел на той
же стороне, что и Аннета. Она видела, как он сделал несколько неуверен-
ных движений, с трудом поднялся и начал рыться в сетке над головой, но,
не найдя того, что искал, снова сел и вздохнул. Она спросила:
- Вы что-то ищете? Не могу ли я вам помочь? Он поблагодарил. Он хотел
найти порошки; его мучила дергающая боль в виске. Аннета растворила по-
рошок в воде и подала ему. Обоим не спалось. И они разговорились под
громыхание колес. Их то и дело встряхивало. Устроившись рядом с больным,
Аннета оберегала его от тряски; она набросила на его дрожащие колени
одеяло. Теплота ее сочувствия оживила его. И раненый, как это бывает со
всеми заброшенными людьми, когда над ними участливо склоняется женщина,
не замедлил по-детски излиться ей. Он поверил ей то, чего не сказал бы
мужчине, да и ей, пожалуй, не сказал бы, если бы мог ее видеть.
Пуля пробила ему навылет оба виска. Двое суток он пролежал слепой на
поле битвы. Понемногу зрение вернулось. А потом опять стало слабеть и
погасло навсегда. Вместе со зрением он утратил все. Он был художник.
Свет являлся его достоянием, его хлебом. Неизвестно к тому же, не задет
ли мозг. Его мучат боли...
И это было еще не самое худшее... Истерзалась душа. Она плакала без
слез в объявшей ее тьме, она исходила кровавым потом... У нее не оста-
лось ничего. У нее взяли все. Он ушел на войну, не испытывая ненависти,
из любви к близким, к людям, к миру, к священным идеям. Он шел убить
войну. Он шел избавить от нее человечество. Даже врагов. В мечтах своих
он нес им свободу. Он отдал все... И потерял все. Мир над ним насмеялся.
Слишком поздно понял он безмерную неправду, подлую корысть тех, для кого
политика была игрой, а он только пешкой на шахматной доске. Он уже не
верил ни во что. Его околпачили. И он, поверженный, лежал, даже не
чувствуя потребности взбунтоваться... Скорее уйти, скатиться в бездну,
не быть и даже не помнить, что ты был) Опуститься на дно ямы, где тебя
обнимет вечное забвение!
Он говорил ровно, усталым, приглушенным голосом, и голос этот напол-
нял Аннету братским сочувствием... Ах, как много общего было в их
судьбе, казалось бы такой различной. Этот человек видел в войне только
любовь, а она видела только ненависть - и оба принесены в жертву. Кому?
Чему? Как трагически нелепы подобные жертвы!.. И все же и все же!.. В
этом избытке горечи (перед лицам такой катастрофы она едва дерзала приз-
наться себе в этом) есть трагическая радость!.. Нет, недаром мм истерза-
ны, растоптаны, растерты, как гроздья винограда! А если даже, и даром,
то разве эnо мало - быть вином? Это Сила, которая пьет нас, - чем бы она
была без нас? Какое устрашающее величие!..
Наклонившись над слепым, Аннета сказала жгучим шепотом:
- Да, возможно. Быть самоотверженным - значит быть обманутым... Ну
что ж, пусть лучше обманутым! Меня тоже одурачили. Но я готова все на-
чать сначала. А вы?
Эти слова поразили его:
- Я тоже! Их руки встретились в пожатии.
- По крайней мере мы с вами не извлекли выгоды из обмана. Быть обма-
нутым - в этом есть своя красота!
Поезд остановился. Дижон. Санитар, проснувшись, отправился в буфет
промочить горло. Аннета заметила, что раненый старается сдвинуть бинт.
- Что вы делаете? Не трогайте!
- Нет, оставьте!
- Что вы хотите сделать?
- Увидеть вас, пока еще для меня не наступила ночь.
Он поднял бинт. И застонал:
- Поздно!.. Я вас не вижу.
Он закрыл лицо руками, Аннета сказала:
- Бедный мой мальчик! Вы видите меня яснее, чем глазами. Мне не нужно
было глаз, чтобы узнать вас. Возьмите мои руки! Мы душой почувствуем
друг друга.
Он уцепился за ее руку, точно боясь заблудиться. Он сказал:
- Говорите еще! Говорите со мной! Говорите! Ее голос был для его
мертвых глаз как силуэт на стене. Он жадно вслушивался в него, пока Ан-
нета развертывала перед ним в коротких словах историю сорока лет надежд,
желаний, отречений, поражений, возобновленных битв. Историю сорока лет
реальной жизни и мечты (все-мечта!), отложившихся на ее лице.
"Да, они, должно быть, лепили это лицо, - думал он. - Душа ставит
свою мету..."
Теперь он видел перед собой прекраснейшую из своих картин. Но никто
другой ее не увидит.
Аннета умолкла. Они не говорили больше до утра. Незадолго до прибытия
она высвободила свою руку, за которую он все еще держался, и сказала:
- Я только твой товарищ по несчастью. Но я благословляю твои бедные
глаза, благословляю твое тело и мысль, твою жертву и доброту... А ты
благослови меня! Когда отец бросает своих детей, детям ничего не остает-
ся, как быть отцами друг для друга.
Марк утром получил телеграмму о приезде матери.
От волнения его кинуло в дрожь. С тех пор как они расстались, она на-
писала ему только одну открытку из Швейцарии. А он писал ей каждый день.
Но Аннета не прочла ни одного из этих писем. Они валялись на почте, в
отделении "до востребования", в маленьком швейцарском городке, где Анне-
та пробыла всего один день; по рассеянности она забыла оставить адрес,
куда переправлять ей письма. От этого молчания, которое Марк считал
умышленным, на него повеяло ледяным холодом.
Он жил в опустевшей квартире матери. Как ни звала его Сильвия, он от-
казался снова перебраться к ней. Он считал себя достаточно взрослым,
чтобы жить одному. Жить вместе с отсутствующей. Она была вокруг него во
всем: он безуспешно пытался собрать в единый образ ее невидимые следы на
вещах, мебели, книгах, постели. Безразличие, которое выказывала ему Ан-
нета, измучило его. Но он не сердился на мать. Впервые в жизни он не
сердился на другого за несправедливость, жертвой которой он был. Марк
корил только себя; говорил себе, что она была его кладом, который он по
собственной вине утратил. И на душе у него становилось холодно. Этот ре-
бенок подходил к кровати матери и клал голову на подушку, чтобы лучше
думалось о ней. И чем больше он о ней думал, тем яснее понимал разницу
между нею и другими женщинами, которых он любил.
Он пытался возобновить связь с несколькими приятелями. Сблизился с
Питаном. Ему захотелось разглядеть его до самого дна... Ах, как пусто
было на этом дне! Вера, героизм, достойная пуделя преданность - все было
лишено индивидуальной окраски! Все было лишь тенью, отражением! При пер-
вой попытке вызвать его на откровенную беседу, вникнуть в его недозрелую
мысль, можно было убедиться, что он, как собачка, стоящая на задних лап-
ках, заворожен звонкими словами; убейте ее на месте, она не отведет от
прельстившего ее предмета глаз, похожих на бочонки лото... (Нечего и го-
ворить, что Марк был несправедлив! Он был несправедлив от природы. Как
все, для кого любить - значит предпочитать! О справедливости он думал
меньше всего.) Марк не чувствовал ни малейшей симпатии к рабам слов.
Этот маленький Диоген искал человека, который был бы человеком, который
был бы в каждое мгновение своей жизни самим собой, а не повторял бы, как
эхо, кого-то другого. А о женщинах не стоит говорить! Это вечные
serve-pardone.
Их так и подмывает запутать вместе с собой мужчин в липкую паутину
лжи, которой пользуется Род, это безглазое чудовище с ненасытной утро-
бой...
И вот Марк видел лишь одну (или, может быть, это ему так показа-
лось?), которая, с тех пор как он помнил ее, билась в этой паутине,
вспарывала ее, вырывалась и, снова пойманная, возобновляла борьбу...
Свою мать... В эти дни безмолвной беседы с самим собой, в четырех стенах
опустевшей квартиры, из которой она, как ему казалось, ушла навсегда,
он, весь горя, проделывал обратный путь в прошлое по реке воспоминаний и
старался воскресить картину жизни этой женщины за последние годы, одино-
