где же собираться, то никого не удивило предложение Бушара:
- У Девы!
Она приняла это как должное.
Она была дочерью прокурора, человека большого ума и больших страстей,
прямого и властного, гордого, гневливого, тирана по отношению к себе и к
своим домашним, настоящего "орлеанского шмеля". "Осиный ум, - говорил о
нем один из ветеранов Лиги, разбиравшийся в людях, - угрюмый, придирчи-
вый, непокладистый". И вот его угораздило обзавестись на свою беду до-
черью. Он ее обожал, и она любила его, но была такой же "осой", как он
сам, и не обнаруживала ни малейшей склонности уступать ему в чем бы то
ни было. Все, что она думала, было прямо противоположно тому, что думал
отец. Нельзя даже сказать с уверенностью, что она не изменила бы своих
взглядов, если бы он изменил свои. Однако не следует думать, будто в ней
говорил бабий дух противоречия. Ей это нужно было, чтобы жить. Когда
деспот лишает вас воздуха, когда он навязывает вам свою истину, то даже
если вы и сами эту истину признаете, она угнетает вас, она вас душит, вы
ее ненавидите, и вас тянет броситься в противоположную сторону. Прокурор
был насквозь пропитан старыми, основанными на законах взглядами на вос-
питание, на семью, на государство, на девушек, на женщин, на брак, на
мораль. А Генриетта Рюш все это отбрасывала, как вышедшие из моды тряп-
ки.
У нее было время обо всем поразмыслить. Сквозь шелуху деспотического
идеализма, которой наслаждался старый ритор, она ясно видела, что ее
ждет, - серенькая, скучная, жалкая жизнь бедной провинциальной девушки.
То немногое, что у них было, растаяло в течение последних лет войны.
Прокурорского жалованья "едва хватало на текущие расходы. Что будет пос-
ле его смерти? Об этом он как будто не думал. Главное, исполнять свой
долг! Те, кто его переживет, должны делать то же самое. Найдется ка-
кой-нибудь провинциальный молодой или старый судейский, более или менее
невзрачный и бедный, как он сам, чтобы жениться на его дочери. А дочь
смотрела иначе. Прошло то время, когда женщина, подобно ее матери, по-
корно ждала, чтобы ее соблаговолили взять замуж! Когда отец изливал на
дочь каждодневные потоки своих "принципов", она, стиснув зубы и храня на
лице холодно-ироническое выражение, слушала его молча, хотя внутри у нее
все кипело. Но в одно прекрасное утро она отчеканила спокойно, твердо и
ясно:
- То, что устарело, никогда не вернется.
Он осекся.
- А что же именно устарело?
- Ты, - ответила она.
Потянулись тягостные дни и месяцы, атмосфера в доме стала невыноси-
мой. Сильный ветер сменялся моросящим дождем. Хуже всех приходилось ма-
тери - безоружной между двух огней. Всю жизнь она сносила требова-
тельность своего отца, братьев и мужа. Растерянная, не без боязни, но,
быть может, и не без тайной радости, смотрела она на этот бунт, который
вместо нее подняла дочь. Весь пыл прокурора разбивался о стену насмешли-
вого равнодушия девушки, ее дочери, которая, слушая отца, пронизывала
его ясным и холодным взглядом. Отец приходил в замешательство. Слова
застревали у него в горле: он чувствовал их бесполезность; этого мало, -
взгляд дочери сковывал его и говорил ему: "Ты сам себе не веришь". Он
выходил из себя, только чтобы поверить. Но цели это не достигало. Она же
никогда из себя не выходила. Прокурору легче было бы отвоевать пять го-
лов у слезливого красноречия адвокатов, чем одну эту упрямую девичью
башку, которую стриженые волосы облегали, точно каска. В доме разыгра-
лась целая трагедия, корда Генриетта пришла подстриженная, подняв нос
кверху, с бьющимся сердцем, освобожденная Далила, снявшая волосы, чтобы
разбить цепи Самсона! Старого буржуа едва не хватил удар. Этот дон Диего
почувствовал себя опозоренным, увидев тонкие, наконец освободившиеся из
своей темницы ноги дочери, которые еще прикрывало куцее платьице, едва
доходившее до колен... О tempora, о mores! Отец не уставал греметь, но
дочь очень скоро устала слушать его.
Коль гром гремел иль громыхает,
Свой рог улитка выставляет, - гласит народная мудрость. Орлеанская
Рюш выставила два рога. Она спокойно заявила, что "от спора дело не спо-
рится", что этак они только даром теряют время, а для нее самое главное
- молодость, что никто не властен приковывать живое к мертвому и что она
будет отстаивать свое право уехать учиться в Париж, начать независимую
жизнь. Ничто не помогало: ни просьбы, ни угрозы, ни доводы. Отец не поз-
волил. Она уехала. Однажды вечером птички не оказалось в гнезде. От нее
пришло письмо из Латинского квартала. Ей уступили, чтобы избежать скан-
дальной огласки. Она ставила условия. Прокурор выставил свои. Переговоры
велись в письмах, суровых и ледяных. Отец и дочь любили и ненавидели
друг друга. Отец назначил ей нищенское содержание; из гордости дочь от-
казалась. Потребовались мольбы матери, чтобы установить некоторый modus
vivendi; мать доказала "шмелю", что вынуждать "осу" самой добывать себе
средства к существованию в Париже опасно. Отец содрогнулся; бешеное уп-
рямство заставило его забыть, на что могла решиться его дочь из такого
же упрямства! Он поспешил подписать договор. Скудное содержание в обмен
на обязательство упорно трудиться - экзамены будут проверкой. Обяза-
тельство выполнялось: Генриетта Рюш, которая считала себя свободной от
предрассудков (а таковыми она признавала правила старой морали), облада-
ла одной добродетелью и одним пороком, заменявшим ей добродетель: это
была сконцентрированная, тройной крепости, женская гордость. Между ней и
отцом, между ней и маленьким провинциальным мирком, который осуждал ее и
шпионил за ней, происходил скрытый поединок. Она держалась стойко. Вела
себя безукоризненно. По крайней мере внешне. Она себя берегла. Что каса-
ется сущности ее жизни, это было ее личным делом: она никому не обязана
была отчетом. Всякий мог видеть, что она успешно сдает экзамены, что, по
отзывам преподавателей, ее замечательные способности позволяли ей опере-
жать самых лучших своих коллег или по крайней мере не отставать, - их
отвлекали другие мысли. Между тем далеко не один лишь рассудок придавал
смысл ее жизни. Она оставалась загадкой для других. Быть может, и для
себя самой.
Она жила недалеко от Валь-де-Грас, в одном из самых узких мест улицы
Сен-Жак, протянувшейся через извилины и перекрестки холма св. Женевьевы,
как скрипичная струна через кобылку. Старый дом изгибался, точно под
смычком, и сотрясался, когда мимо проезжали тяжелые автобусы. Из нижнего
этажа доносились лязг железа в скобяной лавке и звон бутылок у винотор-
говца. Узкая дверь и темная старая каменная лестница вели на антресоли,
придавленные выступом второго этажа. Единственная комната без прихожей,
составлявшая всю квартиру, выходила на лестницу; раньше прямо из этой
комнаты можно было пройти по внутренней лестнице в лавку, помещавшуюся в
нижнем этаже. Тяжелые, присланные из провинции портьеры отнимали послед-
ний свет. А между тем в этой длинной кособокой комнате, которой выемка в
фасаде дома придавала форму живота беременной женщины, было три окна,
причем одно из них, круглое, в углу, в выступе, приподнятом на две сту-
пеньки, походило на узел скрипичной струны; это была единственная хорошо
освещенная часть комнаты. Должно быть, раньше здесь стояло небольшое
возвышение с альковом, которое можно было отгородить занавесью на метал-
лическом пруте. Рюш устроила себе здесь уютный уголок. Она расстелила на
этом лучшем месте комнаты единственный предмет роскоши - старый персидс-
кий ковер из своей орлеанской комнаты, который попал в их семью, вероят-
но, после разгрома какой-нибудь церкви во времена Революции. Здесь Ген-
риетта проводила то время, когда не бегала по парижским улицам; она уса-
живалась, скрестив ноги, курила сигарету за сигаретой и, предаваясь меч-
там, то хмурила брови, то смеялась какой-нибудь промелькнувшей мысли.
(Ее друзья ничего об этом не знали: свой резкий смех и свои мысли она
таила от всех.) Или же, устав от беготни, она ложилась, но не вытягива-
лась во всю длину (ниша была недостаточно велика для длинного тела этой
борзой), а, согнувшись в дугу, подтягивала колени к подбородку и обхва-
тывала руками ноги, натруженные ходьбой. Работала она тоже на полу, сидя
на корточках, обложившись книгами, с самопишущим пером в руке. Так она
сидела, пока из круглого окна на ее неутомимые, стальные глаза еще пада-
ли последние капли света, меж тем как глубину комнаты уже затопляла тем-
нота. Ширмы в четырех углах скрывали разные "интимности" туалета, еды и
прочего. Она называла эти углы своими четырьмя странами света.
Мебель - разрозненная и в небольшом количестве.
Несколько экономно сооруженных кушеток. Длинный, заваленный бумагами
стол, на котором можно было и сидеть. Два-три стула. Ящик для дров
(огонь разводили не часто: из старого камина вечно дуло). Угрюмые стены
были завешаны яркими тканями. Наметанный глаз Генриетты подобрал их со
вкусом, в оригинальных сочетаниях; краски были ее лакомством, но, подоб-
но венгерским женщинам из народа, которые держат свои самые великолепные
вышивки в сундуке, Рюш, по-видимому, больше всего наслаждалась солнцем,
когда оно попадало в плен ее полутемной комнаты. Развешанные по стенам
снимки с картин Гогена, Матисса, Утрилло вызывали в памяти тех, кто знал
оригиналы, тона их световой гаммы. Посетителей встречала у входа головка
маленькой монахини из старинных фаблио, с узким разрезом глаз и лукавым
носиком, - гипсовый слепок, снятый до войны с одной из фигур на фасаде
Реймского собора. Маленькая монахиня имела что-то общее с хозяйкой дома.
Тонкая улыбка этой галльской Джоконды служила посетителям предупреждени-
ем. Чтобы окончательно расположить их (а быть может, заставить насторо-
житься), маленькая переносная библиотечка, помещенная в углублении, под
зеркалом, у стены с круглым окном, на самом виду и хорошо освещенная,
свидетельствовала, не без некоторого вызова, о французских вкусах хозяй-
ки: Вийон, сказки Вольтера, Лафонтен. Подбор был не лишен некоторой лу-
кавой нарочитости, но зато соответствовал подлинному, неподдельному инс-
тинкту расы. Если бы орлеанский прокурор, который в жизни и в суде метал
свои картонные молнии против неуважения к своду законов, увидел на столе
дочери подлинные сокровища дерзкого галльского духа, он, пожалуй, при-
ветливо помахал бы им своей ермолкой. Сколько ни старались Рим и Иудея
заткнуть Франции рот и забить ей память, но голова-то ведь галльская и в
ней водятся хорошие штучки, - добрый француз всегда узнает их и смакует.
И на полках Рюш, как и полагается, соседствовали Расин с Вольтером, а
Декарт с Лафонтеном - французская семья. А так как завтрак юной, новоис-
печенной школярки требует приправы в виде щепотки педантизма, то она
прибавила к ним Лукреция. Но хоть она и читала по-латыни чуть-чуть луч-
ше, чем ее товарищи, - между нами говоря, я уверен, что Лукреция она
вовсе не читала и что она охотнее заглядывала в "Царевну вавилонскую". А
еще больше любила она читать в сердцах своих мальчиков. Это всегда было
любимой книгой девушек. Но не каждой дано читать ее правильно. Рюш при-
обрела в этом деле сноровку. Никто из них об этом и не догадывался, она
же видела их насквозь.
Они приходили и располагались. С бесцеремонностью мальчишек. Их не
смущало, что они наносили с улицы грязь, что они наполняли комнату шумом
и табачным дымом (после них приходилось раскрывать настежь все три окна,
и тогда врывалось ледяное дыхание ночи). Они распоряжались временем и
жильем Генриетты, точно она была обязана служить им, - и все это без
единого слова благодарности. Но хозяйка вознаграждала себя сама, она
умела внушать к себе уважение; если это и не бросалось в глаза, то лишь
потому, что она сама была в этом уверена и не требовала особых знаков
