довищное бремя на плечах мальчика! Невероятно трудная задача!
Счастливы те, у кого жизнь по крайней мере ограничена, у кого одна
дорога, кому надо удовлетворить только одну потребность! Но у Марка их
было четыре или пять, и они, как голодные звери, раздирали ему внутрен-
ности. Ему надо было познать, ему надо было взять, ему надо было насла-
диться, ему надо было действовать, ему надо было быть... И эти лисята,
которых он, как спартанский мальчик, прятал у себя под одеждой, грызлись
между собой и кусали его. Они не могли насыщаться вместе.
Что более неотложно: насладиться или познать? Раньше всего познать!
Маленькому Ривьеру казалось невыносимой мысль о том, что он может уйти
из жизни, не увидев, не познав. Ему представлялось, что весь остаток
своего вечного бытия он будет блуждать во тьме отчаяний, худшей, чем все
муки ада, придуманные людьми. (Можно сколько угодно верить, что по ту
сторону жизни не лежит ничто. Для сердца, которому двадцать лет, ничто -
самая неумолимая вечность.)
Как узнать? И что узнать? Неизвестно. И прежде всего с чего начать?
Все под вопросом, и все осаждает тебя сразу. Образование, полученное в
годы войны, оставило колоссальные пробелы, которые никогда не заполнить.
Разум блуждал в других местах. Тело тоже. Марк чаще бывал на улице, чем
в классе. Когда же он удостаивал школьную скамью чести опустить на нее
свой худенький зад, то живые и жесткие глаза отощавшего волчонка загора-
лись странным блеском; сквозь мрачные стены он искал иную добычу, а не
старые костяки ученья. В редкие минуты интонации учителя или же толчок,
данный каким-нибудь словом, обнажали теплые очертания незнакомого куска
жизни, и он бросался туда. Но он был неспособен найти место для этого
куска в огромной Действительности; чтобы постичь, ему не хватало всего
предшествующего, которое он упустил по невниманию: добыча ускользала, и
все последующее проваливалось в яму. Если бы начертить карту его предс-
тавлений в любой отрасли зданий, получилось бы нечто похожее на старин-
ные карты Африки, на которых белые пятна более многочисленны, чем разве-
данные области, а большие реки разорваны на теряющиеся в пустыне звенья,
как хвост ящерицы, которая побывала во рту у кошки. Воображение дополня-
ло карты, размещая тут и там города, горы, созданные из сказок и песка.
Были целые исторические эпохи, целые ряды теорем, почти целые области в
узком царстве классицизма, где преподаватели alma mater боязливо запира-
ли своих питомцев в каких-то старых, хотя и позолоченных, но выцветших,
изъеденных молью квартирах. (Alma mater считает их лучшими в мире!) Пути
ума обрывались, в мозгу у Марка не оставалось ничего. Тем не менее он
сдал выпускные экзамены, как и другие недоучки, знавшие не больше, чем
он; но в глазах у которых не горел, как у него, дерзкий огонь мысли.
Тогда относились снисходительно к сыновьям и братьям героев (если они и
не были героями, то могли бы быть!). Но он, Марк, не допускал ни малей-
шей снисходительности к тем, кто был снисходителен к нему. Добрый конь
не прощает глупому всаднику, который щадит его и забывает дать хлыста.
За эти годы был разрушен авторитет и людей и книг, которые властвовали
над умами предыдущего поколения. То, что в них видели, то, что в них вы-
читывали (мало и плохо!), не было созвучно с современностью. Присяжные
лжецы, обманутые обманщики старались скрыть правду о войне и мире, но и
молодые люди были наделены инстинктом и еще не растраченной свежестью
восприятия. Они чуяли в своих учителях пресмыкательство мысли перед го-
сударством и старческую слабость риторики. О подлинно свободных силах,
которые сохранились во Франции или же за ее пределами, юноши ничего не
знали; были приняты меры к тому, чтобы эти свободные силы заранее диск-
редитировать, и юноши не имели никакого желания пересмотреть несправед-
ливые приговоры: их доверие было подорвано. Всю мысль предшествующего
полувека (и "чуть ли не всех остальных времен) они объединили под одной
общей презрительной рубрикой: "Вздор! Мехи, раздувшиеся от слов..." Они
и не подозревали, что их молодые мехи тоже раздуются, но только от дру-
гих слов: таковы девять десятых человеческих умов, если они не хотят ос-
таваться пустыми, а пустота приводит их в смятение; верно сказано, что
природа ее не терпит; она не может примириться с "я не знаю".
Надо знать! Иначе смерть!
Но прежде всего надо есть. А если не искать, то этакому Марку Ривьеру
кусок хлеба сам собой в рот не попадет. Разве только он его вырвет изо
рта у матери! А гордость говорила ему: "Довольно! Отныне ты будешь есть
только тот хлеб, который заработаешь сам".
Утром у него два дела. Два фонаря среди тумана, который еще стоит у
него в мозгу, как и в городе. Урок разговорного языка с одним рыжим ро-
зовоглазым американцем из делегации Вильсона, живущим в районе Ла-Мюэт.
И глупейшие стихи одного желтого господина из Рио, живущего близ Сорбон-
ны, в которых Марку пришлось яростно чистить французский язык, исковер-
канный на бразильский лад.
У американца дверь оказалась запертой. Сосед сказал, что человек в
рубашке со звездами еще не возвращался, и, узнав, зачем именно он нужен,
прибавил с усмешкой, что Марку нечего беспокоиться: его ученик как раз в
эту минуту изучает французский язык по самому лучшему методу. Марк в бе-
шенстве бросился к клиенту номер два. Его остановила привратница: госпо-
дин с кожей цвета айвы только что умер от испанки. Никакого адреса он не
оставил. Стихи остались Марку в наследство.
Смерть больше никого не удивляла. Однако на другой день после орудий-
ных залпов, возвещавших перемирие, это происшествие вызывало смутное
ощущение неудачи. "Значит, ничто не изменилось?.." Но у Марка вызывал
раздражение умерший, который навязал ему нелепую работу и скрылся, не
заплатив.
Марк шел хмурый, взбешенный, мрачный, как туча.
Внезапно его пронзил ясный девичий взгляд. Он узнал серые глаза своей
однокурсницы, брюнетки с матовой кожей. Насмешливая улыбка этих глаз
разрядила его скверное настроение. Девушка была уже далеко. Ее тонкие
ноги спокойным и быстрым шагом направлялись к Сорбонне. После короткого
колебания Марк пошел следом за ней. Университетская библиотека являлась
в то время штаб-квартирой для некоторых молодых людей: сюда они приходи-
ли делиться своими сомнениями. Марк догнал Генриетту Рюш на лестнице.
Лукавые глаза изучали его.
- Понурый взгляд. Землистый цвет лица. Мрачная физиономия... И это на
другой день после торжества?
- Вас оно, по-видимому, нисколько не коснулось. У вас отдохнувший
вид.
- Да, я хорошо выспалась. Благодарю вас.
- И вас не тянуло высунуть на улицу ваш остренький носик?
- Из окна. Я насмотрелась. Звери.
- Я - один из них.
- Ну еще бы!
- Благодарю, - обидевшись, сказал Марк.
Она рассмеялась.
- Вы думали, я в этом сомневалась?
- Еще того лучше! Они стояли у порога библиотеки. Девушка поправила
волосы, глядясь в дверное стекло.
- Одним зверем больше, одним меньше! Не стоит принимать это близко к
сердцу.
Она вошла в читальный зал.
Марк увидел кое-кого из своих друзей.
"Друзья - сказано слишком сильно. Большой дружбы не было между этими
мальчиками. Каждый был слишком занят собой. Да и молодой Ривьер тоже
держался в стороне от своих сверстников. Его недолюбливали за мрачный,
замкнутый характер, за то, что он слишком часто кривил губы в презри-
тельную усмешку, за то, что его суждения бывали суровы, а также за явное
его превосходство в ученье и на экзаменах. Но по тем же самым причинам
за ним поневоле признавали известный авторитет. Сказывалось и влияние
матери: раньше всех прочих влияний оно сделало его невосприимчивым к за-
разе коллективной глупости. Он не дожидался, как другие, конца войны,
чтобы постичь всеобщий обман и заявить об этом во всеуслышание. Это пре-
имущество перед ними, за которое он в свое время заплатил крайней непо-
пулярностью, внушало к нему известное доверие теперь, когда глаза их
открылись. Они оказались достаточно справедливы, чтобы признать, что
этот упрямый кабан Марк был прав.
А в ту пору им больше всего нужен был не ктонибудь, - мужчина или
женщина, кого можно любить (любовь, как и ненависть, стоила тогда деше-
во), - им был необходим человек ясного ума, которому можно верить.
Таких мальчиков было четверо или пятеро. Между ними не было ничего
общего, кроме того, что все они обнаружили страшный обман и открытие это
хлестнуло каждого, как пощечина. Стыд и гнев из-за того, что они дались
в обман, потребность мстить и в особенности защищаться от будущих обма-
нов поневоле заставляли их держаться в стороне от стада. Им пришлось по-
кончить со своими разногласиями и антипатиями, чтобы объединить свои
слабости и свои силы; они были не друзья, а союзники. Вместе искали они
дорогу, как слепые насекомые, которые щупальцами обшаривают темноту. И,
стараясь не показывать этого, каждый ожидал, что кто-нибудь другой про-
изнесет слово, которое даст толчок и выведет на дорогу.
Все они одинаково плохо знали, что делать. Но они происходили из раз-
ных слоев общества, поэтому каждый привносил разнообразные личные
свойства и коекакой опыт, которого не хватало другим.
Адольф Шевалье, маленький, спокойный, упитанный, был молодой провин-
циальный буржуа. Он происходил из старинного рода, по традиции принадле-
жавшего к судейскому сословию и владевшего прекрасным именьем в Берри.
Человек просвещенный, из породы со столь же высокой культурой, как
культура их полей и виноградников, самый "порядочный" из всех пяти (в
старомодном, классическом смысле этого слова). Истинный француз по уму,
он складно говорил, был педантичен и положительно напихан привычками.
Они путались у него под ногами. Тем не менее он ходил, расставляя ноги
пошире, не очень быстро, степенно. Остальные подтрунивали над ним, наме-
кая на герб города Бурж: "Осел в кресле..."
Фернан Верон-Кокар подавлял его своей грузностью, громогласием и пре-
небрежительностью. Высокого роста, толстый и мясистый, с выпяченной
грудью, с такими огромными ногами, что пол дрожал при каждом его шаге, с
зычным голосом, от раскатов которого стекла дребезжали, как от коло-
кольного звона, с широким лицом, как бы сделанным из одного мяса, - та-
кие лица появились во время войны; точно эти люди насосались вместо мо-
лока ее крови. Не знаешь, глядя на такое лицо, кого оно больше напомина-
ет: герцогов Наполеона, вышедших из конюхов, или Коклена, когда он тру-
бит в роли Скапена-триумфатора. Он был сыном промышленника, разжиревшего
на войне, и, нисколько не стесняясь, говорил об этом открыто, "не та-
ясь", как он выражался. ("В доме укравшего, - подчеркивал он, - не гово-
рят о тех, кого обокрали! ") Уничтожающее презрение, которое он питал к
своему отцу и всей его шайке, не вытеснило в Вероне сыновней любви и в
особенности не вызывало у него ни малейшего желания отказаться от жирных
кусков, которые перепадали на его долю. Он не колебался в выборе между
укравшими и обокраденными. "Тем хуже для дураков! И тем лучше, черт по-
дери, для меня! Были бы у них мои силы, они бы давно взорвали это об-
щество. Быть может, они так и сделают. И я им помогу. А пока я ем. И я
не стану отказываться от этого в пользу кого-то другого, кому еда не
доставит такого удовольствия, как мне! Плевать мы хотели на право! Знаем
мы, что это такое, насмотрелись! Для нас единственное дело чести, нашей
сегодняшней чести, - это не лгать. Если я мерзавец, я это знаю, и я это
говорю. Первое, с чего надо начать чистку выгребной ямы, - это выпустить
кишки глупому вранью, всякому идеализму! Вильсона - на свалку!"
Адольф задыхался. Это был один из тех редких предметов разговора, ко-
