своей веры! Мы не смешиваем их с теми борзописцами, которые корчили из
себя Тиртеев, сидя дома на печке и пряча свои зады от шрапнели, способ-
ной мгновенно обратить их в бегство, и от окопных жителей, горевших же-
ланием приложить к ним свою печать грязными сапогами. Эти непреклонные
буржуа отдавали войне свою кровь. Не было среди них ни одной семьи, ко-
торая не внесла бы своей доли. Аннете это было известно. Она не осуждала
их за жестокость. Бесчеловечность скорби человечна, слишком человечна! В
особенности если скорбь не уверена, что не ошиблась. что плуты-жрецы не
возложили жертву на сомнительный алтарь. Но так как признать это значило
бы дойти до предела отчаяния, скорбь стискивала зубы и скорей была гото-
ва пойти на смерть, чем признать свою ошибку. Горе тому, кто не поддает-
ся всеобщему увлечению, кто отказывается подчиниться, кто стоит в сторо-
не от стада и уже одним этим подрывает его символ веры!
Аннета снова пустилась на поиски недельной или хотя бы поденной рабо-
ты, как двадцать лет назад, когда Марк еще лежал в колыбели. Теперь ей
перевалило за сорок, и казалось, что это будет еще труднее. Но "вышло
как раз наоборот. Она чувствовала себя более гибкой, чем в двадцать пять
лет. Это ее странное возбуждение объяснялось, пожалуй, не одним только
душевным облегчением, вызванным окончанием войны. Оно коренилось в сос-
тоянии физиологического равновесия, иной раз свойственного этапу жизни,
который подобен высокому плато между двумя крутыми подъемами. Человек
наслаждается восхождением, преодолением крутизны, обходом пропастей, в
которые мог свалиться, здоровой усталостью хорошо поработавших мускулов,
свежим воздухом вершин, который он вдыхает полной грудью. Что будет пос-
ле, об этом еще будет время подумать! "Я не спешу. Что у меня есть, то
мое. Этот глоток воздуха - мой. Надышимся же хорошенько! Кошмар, который
душил Европу и меня, все это нагромождение страданий рассеялось на вре-
мя, - на время, которое пройдет слишком быстро, - но ведь все проходит,
и я тоже уйду. А этим временем надо уметь наслаждаться. И я умею..."
Она находится в той поре, когда люди наконец познают ценность текуще-
го часа. Он хорош, этот час, если иметь крепкие зубы. Не беда, что в
траве много колючек, - она густа и сочна, и от примешанной к ней горечи
она даже еще вкуснее. Аннета пасется на своем лугу. Аннета знает: будут
ли радости, будут ли горести, ей-то уже недолго выщипывать и выдирать
их. Поэтому она не терзает себя, как ее сын, вопросом о том, что будет
завтра и даже по скончании века. (Это удел молодых, она познала его!) В
тайниках души сын осуждал ее; об этом иногда с горечью говорили его гла-
за. Он находил, что она поступает, как все нынешние - все эти эгоисты,
близорукие, беспечные, все эти "после меня хоть потоп", все, кого он
проклинал. Но ее-то он ведь не проклинал. За время общих испытаний она
сделалась как бы частью его самого, и его озлобление отступало перед за-
гадочной ясностью голубых глаз, Которые смеялись над его насупившимся
лицом. То, чего он в ней не понимал, он все же принимал, даже если - не
принимал этого в других... Несправедливость? Слабость? Ну и что же? Хо-
рошо быть несправедливым к тому, кого любишь! В этом и состоит справед-
ливость. Об этом не рассуждают.
Но почему, однако, они смеялись, эти глаза, даже над муками, тень ко-
торых набегала на лицо любимого сына, даже над горестями своего времени,
даже над трудностью собственной жизни? Жизнь, право же, не давала ей
слишком много поводов для смеха! Когда Аннете случалось подумать об
этом, она готова была укорять себя... Но один повод у нее все-таки был -
тайный, страшный, из тех, в которых не признаются самой себе, ибо они
похожи на оскорбление самой себе, своему сердцу, - на оскорбление, нане-
сенное неумолимой силой, появившейся неизвестно откуда, неизвестно из
каких темных глубин... Она переживала бабье лето и чувствовала, как,
сливаясь со всей ее любовью к самым дорогим существам, со всем потоком
ее страстей, со всем обновлением прожитой жизни, в ней возникает стран-
ное равнодушие... Равнодушие людей, которые и в страстях своих, и в
страданиях, и в радостях так часто прибегали к Иллюзии, что ее путы из-
носились и ослабели. Если все же на теле остаются их глубокие следы, то
лишь потому, что это доставляет наслаждение, и человек сам украдкой под-
тягивает ремни. Они держат, потому что ты это любишь, потому что ты это-
го хочешь, потому что ты хочешь, чтобы они держали... А если не хотеть?
Знаем, знаем! Лучше не думать об этом... Но что толку в том, чтобы не
думать? Все равно знаешь! Ясные, грозные и смеющиеся глаза Освобожде-
ния...
Такие тайны не поверяют молодым людям, и лучше самому не углубляться
в них, если хочешь действовать. Но когда такая сыворотка влита в кровь,
она не вредит натуре сильной и уравновешенной, она не нарушает равнове-
сия, а лишь устанавливает его на более прочных основаниях. И активность
ничего от этого не теряет: она становится только более твердой, более
радостной, так как освобождается и от страха и от надежды. Подобное яв-
ление трудно объяснить, и нет для него достаточно мудрого толкователя,
но только с этого периода начинает человек в полной мере наслаждаться
жизнью и деятельностью, ибо все его лихорадочные порывы отныне озарены
этим ослепительным светом, этим открытием ("Но только смотри, никому не
выдавай своей тайны! "), что "все - Игра".
Такой был общий дух эпохи - знамение послевоенного времени. Дея-
тельность была так страшна, вовлеченные в нее страсти так сильны, что
продолжать можно было только ослабив высокое напряжение духа: "играли" с
жизнью, "играли" с ужасом, как "играли" с радостью, как "играли" с лю-
бовью, с честолюбием, с ненавистью. "Играли" инстинктивно, не признава-
ясь самим себе... Великая опасность эпохи, которая на время утратила
ощущение ценностей жизни и для которой самыми значительными ценностями
стали игрушки! Мало было людей, которые - одни больше, другие меньше -
не были бы захвачены этим духом "игры"... Аннета, восприимчивая ко всем
проносившимся мимо дуновениям, также подвергалась заразе, но только она
привносила в игру свой стиль. Очарованная душа, она была к этому пред-
расположена!..
Но, играя в жизнь, она перестала интересоваться только своими карта-
ми; она лучше разбиралась в картах партнеров, - не для того, чтобы выиг-
рать у них, а для того, чтобы играть за них. И если бы они выиграли, она
бы сумела сделать так, чтобы и для нее не все оказалось потеряно; когда
их поле бывало убрано и снопы связаны, она все же умела подобрать для
себя несколько колосьев смеха и забавы. Она хваталась за то, что было
смешного в неприятных положениях, выпадавших в лотерее на ее долю, и за
то, что было смешного в выигравших счастливчиках, которые эксплуатирова-
ли ее. Бургундская ее кровь победила. Куда девалось все ее пуританство,
склонность к пессимизму, которая могла бы быть оправдана горестями эпохи
и ее личными невзгодами! Аннета идет своей дорогой, свободная от ярма,
ей никого не надо учить уму-разуму, ей ни до кого нет дела; глаза ее
смеются, и она говорит себе: "Мир таков, как он есть. И я тоже такая,
как есть. Пусть он меня потерпит! Ведь я-то его терплю!"
Даже этот обожаемый сын, самая дорогая Иллюзия ("Мое сокровище! Ты
тоже, как все остальное! Свет очей моих... Без тебя весь мир для меня
померкнет!) - она уже не требовала, чтобы он стал ее подобием, чтобы он
думал, как думает она, любил то, что она любила... - Она смеялась, заг-
лядывая ему в душу свободными и любопытными глазами и находя там раска-
ленный мир и вихри дыма. О, не все там было прекрасно, далеко не все!
Она видела, как копошатся довольно скверные животные, жестокие и жадные:
ненависть, гордость, похоть, все пороки, порожденные духом насилия, од-
нако ("Слава богу!.. Но бога ли я должна славить? Слава моему чреву, ко-
торое создало тебя! ") там не было никаких пороков низменных... Много
маленьких волчат... Ну что ж, в лесу молодости без них не бывает! "Уди-
райте! Я там посадила егеря! Пусть учится своему делу!"
Она улыбалась своему дорогому мальчику, а тот отвечал ей грозовым
взглядом... "Какая у тебя бессердечная мать! - весело думала Аннета. -
Не так ли, бедный мой Марк? Тебя ждет еще столько трудностей и битв! А
она тебя и не пожалеет! Полно, она знает (да и ты знаешь), что через это
надо пройти, и пройти одному, и ты пройдешь, - избитый, измочаленный,
быть может, израненный, но закаленный! Что толку в доблести, не знающей
риска, сохраняемой в безопасном месте? Рискуй! И бросайся в огонь семиж-
ды семь раз! Когда выберешься, ты мне скажешь спасибо".
Вот почему она понимала, что он хочет покинуть ее и ее дом. Хотя она
и предоставляла ему полную свободу и благоразумно воздерживалась от
расспросов о том, о чем он сам не заговаривал, однако подозрительному и
обидчивому Марку казалось, что мать следит за ним. Он чувствовал себя
скованным, и это его раздражало, он с трудом сдерживал неукротимое жела-
ние высказать это матери. А ей и не нужно было, чтобы он сказал это; его
вспышки и предгрозовое молчание говорили за него. Она предупредила собы-
тия... Кстати, и материальные обстоятельства делали совместную жизнь
трудной. Новая квартирная плата вынуждала менять квартиру, а жилищный
кризис не позволял найти в Париже чтонибудь подходящее по доступной для
них цене. К тому же не было денег, и бесплодность погони за заработком
должна была, по-видимому, заставить Аннету в конце концов покинуть Па-
риж.
Покажется, быть может, удивительным, что она не обратилась за помощью
к сестре. Сильвия была в состоянии помочь ей и не отказала бы. Однако
надо помнить характер обеих сестер, трения, которые не прекращались меж-
ду этими двумя цельными и противоположными натурами, несмотря на их вза-
имную любовь. Они по-настоящему любили друг друга, и каждая признавала
за другой превосходство в какой-нибудь определенной области. Но (само
собой разумеется) каждая ставила свою область выше и безотчетно стреми-
лась одержать на жизненном поприще верх над другой. Ни одна не стала бы
просить у другой несколько очков вперед. Они были игроки - обе, и каждой
хотелось выиграть. О, дело было не в ставке, а только в том, чтобы выиг-
рать! И все же два-три месяца тому назад Аннете пришлось обрадовать свою
самолюбивую и искренне привязанную к ней сестру и взять у нее взаймы
несколько тысяч франков, чтобы расплатиться с просроченными долгами,
чтобы внести за право учения Марка и уплатить за квартиру. Аннета блюла
традиции старых буржуа, которые не могли спокойно спать, если они ко-
му-нибудь были должны. Но на свою беду она вылезла из одного долга, что-
бы тут же залезть в другой; она не только не имела возможности скоро
вернуть деньги сестре, но видела, что надвигается необходимость обра-
титься к ней снова. Сильвия была рада. Она намеревалась использовать де-
ятельный характер Аннеты в своем предприятии. Лет двадцать тому назад
она сделала такую попытку, но безуспешно. Однако, несмотря на неудачу,
она своей мысли не оставляла. Сильвия, как и Аннета, была из тех, кото-
рые могут молчать всю жизнь, если жизнь мешает осуществлению их замыс-
лов, но не уступят ни пяди в надежде, что жизнь устанет от своего уп-
рямства раньше, чем они.
Теперь обстоятельства ей благоприятствовали. Ловкой женщине помогал
попутный ветер, и она обладала способностью быстро маневрировать. Она
сумела использовать исступленную погоню за роскошью, удовольствиями,
танцами, наслаждениями - всю вспышку безумных страстей, охватившую Па-
риж. Мастерская мод принесла ей огромную прибыль в течение последнего
года войны, и теперь Сильвия решила ее расширить: она открывала салоны,
