внимания. Вероятно, она была даже слишком уверена - таков недостаток мо-
лодых женщин. Но она жаждала знать все, что происходило в мозгу этих мо-
лодых самцов, и она позволяла им выкладывать все, ни единым словом, ни
единым жестом или взглядом не прерывая их излияний. Спокойно раскачива-
ясь в садовом кресле-качалке, с сигаретой между двумя пальцами, она
только поглядывала, как болтунья Бэт подносит им чашки кофе (на этих ве-
черах Бэт ведала снабжением: она таскала кофе у своего папы). Генриетта
едва приоткрывала свой насмешливый рот, когда они удостаивали ее вопро-
сом или когда она собиралась незаметно направить споры в желательную ей
сторону, либо подогреть их, либо, наконец, прекратить одним небрежным
движением лапки, двумя-тремя неожиданными, но меткими словами; затем она
снова замыкалась в свое внешнее равнодушие и принимала рассеянный вид,
будто вовсе и не она говорила. Но изпод ее век, собранных в складки, как
у гипсовой монахини, сверкал зоркий огонек: собака, делающая стойку...
Бэт была ей полезна тем, что отвлекала глаза и даже руки товарищей. Но
взгляд Генриетты хотя и не мешал им, однако не позволял переходить мол-
чаливо установленные ею границы. У самого края они останавливались. За-
кон Рюш! [91] За порогом все они - и Генриетта в том числе-были так же
вольны нарушать десять заповедей, как известный англичанин за Суэцким
каналом.
Но на словах они нарушали заповеди даже в комнате Рюш. В поисках вы-
хода из мира, разгромленного Разумом и Правом, им необходимо было мстить
за себя! Оплевать все три добродетели: веру, надежду, любовь! Но это
сводилось к тому, что каждый должен был вытереть лицо самому себе. Бед-
ные дети!
Во все времена люди сомневались. Каждое новое поколение отвергало
бредни старших. Но была существенная разница между игрою в побоище, ко-
торой во все времена занимались молодые интеллигенты, будущие профессо-
ра, прокуроры, адвокаты и охранители моральных и правовых устоев завт-
рашнего дня, и судорожным бунтом этого нового выводка, вышедшего из ве-
ликого Обмана, из войны за Право. В прежние времена сомнение бывало пок-
ладистым; оно примирялось с жизнью и с благоразумием; оно даже приятно
сочеталось с формулой: "А жизнь хорошая штука! - которая побуждала ста-
рика Ренана облизывать свои жирные губы. Нынешнее сомнение было тайфуном
из песка и огня и сносило все начисто. Но эта tabula rasa, которая нис-
колько не смутила бы бронзового Декарта или бескостного Анатоля Франса,
была для этих юношей видением смертельным. Во всем, что им приходилось
читать, видеть, слышать, они чувствовали яд, подмешанный в пищу цивили-
зации: в религию, мораль, историю, литературу, искусство, философию, в
общие места публичного красноречия, в обиходный "идеализм". Они выблевы-
вали этот яд с гримасой яростного и шутовского презрения к глупому ду-
шевному покрою предшествующих поколений. Под всеми видами бунта - лите-
ратурного, умственного, социального - скрывалось все то же отрицание
ценности человеческого духа, сорока столетий цивилизации, самой жизни,
смысла жизни... Но поскольку эта молодежь отнюдь не была расположена к
самоубийству, инстинкт жизни подсказывал ей один выход: разрушение. В
разрушение они вносили сатанинскую ярость. Они приветствовали треск и
грохот с восторгом молодых дикарей: чем больше развалин, тем больше
простора для их беспорядочных мыслей. А если бы они вздумали бросить эту
пляску со скальпами и встать на путь борьбы, то им очень трудно было бы
выбрать такой путь. Когда отрицаешь все, зачем действовать? Затем, что
ноги, руки, все существо - в том числе голова - не могут без этого. Но
черт возьми, как же действовать? В каком направлении? А в 1918 году не-
легко было найти, кому доверить действие, - слишком много было смертей.
В спокойные эпохи всегда имеется большой выбор любимцев - писателей или
ораторов, - на которых молодежь может положиться. А так как эти скаковые
лошади почти не скачут и им не приходится брать препятствий, то на них
можно ставить долго и без риска. Но во время войны почти все клячи сва-
лились в грязь. А немногие уцелевшие, как только наступил мир, стали
спотыкаться. Никто не оправдал надежд. В несколько недель все было кон-
чено. Старая гвардия была ликвидирована. Оба идола из обоих враждующих
лагерей - Клемансо и Вильсон - были выпотрошены: из одного вытряхнули
опилки, из другого вылили кровь - чужую. Фальшивый тигр превратился в
полицейского пса. От чистенького американского моралиста, проповедовав-
шего Четырнадцать пунктов, ничего не осталось. В силу праведной неспра-
ведливости обманутых народов именно против него и обернулось всеобщее
негодование. Замороченные головы стали проясняться. Теперь они были пус-
ты, предельно пусты... Бездна... Чем угодно, но пустоту надо заполнить
снова!
"Пятеро" (кроме Верона) исчерпали свои последние способности к прак-
тическому действию в манифестации перед Сорбонной в честь Вильсона, ко-
торого они на третий день от стыда выбросили в мусорный ящик. Теперь они
напрасно искали вокруг себя живые уроки и примеры деятельности, за кото-
рые можно было бы ухватиться. Единственный, к кому они еще сохранили
уважение, потому что честность его высказываний выдержала суровую про-
верку действием на войне и подкреплялась стоицизмом его жизни, был Алэн.
Он проповедовал опасное для недостаточно закаленных натур сократовское
учение о полном отделении свободы духа от долга гражданского повинове-
ния. Он учил - и подкреплял свое учение личным примером - идти, если на-
до, на смерть за государство, даже когда осуждаешь его. Но эта проповедь
осмысленного приложения энергии не выходила - за пределы небольшого
кружка интеллигентов и подвергалась риску: слабые души, искавшие предло-
гов, чтобы уклониться от деятельности и сопряженных с ней опасностей,
могли истолковать ее как платонический протест совести, на деле готовой
идти на компромисс. Что это значит - повиноваться отказываясь"? Повино-
ваться? Или отказываться? Действие несовместимо с игрой между "да" и
"нет". Действие топора разрубает Janus bifrons [92] надвое. Чтобы быть
понятым, учение Алэна требовало по меньшей мере долгого и терпеливого
напряжения воли и неограниченного времени. Но именно этого больше всего
и не хватало нашим мальчикам: времени и терпения. Мир, вышедший из чрева
войны, как Иона - из чрева китова, несся, несся с быстротой болида. Ско-
рей! Скорей! Алэн уже не поспевал за ним. Подобно всем лучшим из уцелев-
ших представителей довоенного поколения, он привык жить и мыслить в
масштабе столетий. Из всей пятерки Адольф Шевалье был единственным, чей
темперамент еще мог приспособиться к ритму этого дыхания, медленного и
глубокого, как дыхание крестьянина. Но, к несчастью, Шевалье был сделан
из недостаточно крепкого морального теста, чтобы принять Алэна и не ис-
казить его. С помощью софизмов он пытался найти у Алэна какоенибудь оп-
равдание для своей философии, требовавшей спокойствия и комфорта. Симон
Бушар со своей нерастраченной силой был ближе к Алэну как к человеку и
любил в нем человека больше, чем его идеи. Грубая, прямолинейная чест-
ность Алэна заставила Бушара очень скоро отойти от него и броситься на
поиски какого-нибудь другого учения, которое дало бы ему возможность
действовать. Действовать так, как он понимал, - кулаками. Его влекла к
себе революция. Но в эти первые, решающие шесть месяцев, которые после-
довали за перемирием, здесь, на Западе, представление о революции было
еще неясным, бесформенным. Партии, лишенные организующего начала, топта-
лись на месте, как слепец, который тычет палкой в стенку. Еще ничего оп-
ределенного не было известно о России, блокированной войсками Клемансо;
только через эти войска и благодаря их мятежу станет доходить в апреле
будущего года правда о том, что государственным деятелям, ренегатам
французской революции, не удалось задушить народисполин, разбивающий
свои цепи.
Из всех разочарований молодежи в эти первые месяцы Победы-Поражения
самым удручающим (этого не говорили вслух, - слишком тяжело было это
признать) было возвращение армии - их старших братьев. От их опыта,
единственного опыта, который молодежь не брала под сомнение, ибо за него
было заплачено кровью, она ждала ответа на вопрос, как жить. Только в их
присутствии она держалась скромно и молчаливо. Она с тревогой ждала, что
скажут старшие. Но старшие не говорили ничего. Они тоже молчали. Они ук-
лонялись от ответов на вопросы. Они говорили только о вновь обретенной
жизни. Они торопились вернуться в сети повседневности, сплетенные из тех
самых цепей, из которых эти юноши так стремились вырваться. Хуже всего
было то, что через несколько дней или недель иные успевали вновь прино-
ровиться к условностям лживого и трусливого тыла и, чтобы лучше вклю-
читься в его жизнь, начинали хвастать и врать. И разве только случайный
взгляд, которым на лету обменивались два фронтовых товарища, мог выдать
их тайное взаимопонимание. Но младшим братьям, которые оставались дома и
теперь ждали, молили, чтобы им кто-нибудь сказал таинственное слово, они
не говорили ничего. (Увы! Может быть, им и нечего было сказать! Они ра-
зучились говорить. К чему слова?) Это была великая Измена. Казалось, они
мстили за предательство своих отцов и братьев, которые сами оставались в
тылу, а их посылали умирать во имя лжи.
Пятерка, или вернее семерка (если включить в круг их вращения, как и
в нашей солнечной системе, две планеты женские), проделала уже не один
опыт, но от этих опытов у них оставалась в душе горечь. Как-то вечером
они привели одного из старших к Рюш. Это был друг убитого под Эпаржем
брата Бушара. Он был гордостью лицея и окончил его, увенчанный шумными
(и обманчивыми) надеждами, обычно возникающими в кругу учителей и това-
рищей как следствие успехов в занятиях. Но тут его захватила война и
продержала от первого дня до последнего, если не считать трех периодов
вынужденного отдыха и ремонта в госпиталях после ранений. Гектор Лассю
получил все геройские нашивки, так что можно было рассчитывать, что для
младших он окажется мужественным и верным советчиком. Бушар показывал
своей компании его письма к брату и ответы брата за первые два года вой-
ны, и в этих письмах друзья громко заявляли о своем твердом намерении
навести порядок в доме, когда они вернутся. Потом один замолчал: его
убили. А тот, который остался в живых, больше не говорил. Он не очень
изменился физически, хотя возмужал, повзрослел, кожа у него стала крас-
ная, как обожженная глина; пожалуй, он даже выглядел окрепшим (он не
выставлял напоказ свои горести, трещины в организме, который расшатали
тревоги и ужасы землетрясения). Он был прост и сердечен, он умел сме-
яться. Его манеры казались немного резкими в первые дни, пока он еще не
освоился в мире живых людей, но они быстро вошли в норму. Гектор Лассю
не проявлял той циничной грубости лесных жителей, которую многие привез-
ли с фронта и в которую зачастую рядились его юные товарищи; он смотрел
с ласковой иронией, как они разыгрывают свои роли. Мягкая, усталая улыб-
ка светилась в глубине его глаз. Ничего не упуская, они дремали и грези-
ли. Они наверстывали украденные у них часы сна, дни и ночи чистой и
простой жизни - жизни без мысли, без цели, не имеющей прошлого, не знаю-
щей будущего, до краев заполненной настоящем, - рекой без берегов. На
протяжении стольких лет постоянное соседство смерти с ее гнусными
объятиями лишало их тени плакучих "в, свежести вод, всей огромности жиз-
ни, которая течет, постоянно изменяясь и оставаясь все той же, тишины
миров, которые уходят, уходят, уходят и вечно возвращаются. Ни один из
этих мальчиков, вертевшихся и рисовавшихся перед ним, этого и не подоз-
