- Конечно! Нет подлее тирана, чем миллион подлецов, собравшихся вмес-
те.
- Они не ведают, что творят.
- А пока они этого не узнают, пусть их посадят на цепь!
- Ты слишком жесток, дорогой мой. Надо их пожалеть. Ведь они и так на
цепи! Они всегда были на цепи. Это и есть чудовищная ложь демократии. Им
твердят и под конец вдалбливают, что они - его величество народ, а обра-
щаются с ними, как со скотом, который ведут на продажу.
- Я не могу жалеть ее величество глупость.
- Даже самый глупый - мой брат.
- Брат - это пустой звук! Я брат собаке, которая роется в куче мусо-
ра. Но что общего между нею и мной?
- Жизнь.
- Да, то, что умирает. Этого недостаточно.
- А что же есть помимо нее?
- И ты еще спрашиваешь, ты, которая обладаешь этим? Есть то, на что
не может посягнуть ни жизнь, ни смерть: зерно вечности.
- Где оно, это зерно? Увы! Я не нахожу в себе ничего вечного.
- Но все, что ты делаешь, что ты собой представляешь, ты бы не дела-
ла, ты бы не представляла, если бы в тебе не было этого зерна.
- Это уж очень мудрено для меня, дитя мое. Я делаю то, что мне подс-
казывает чувство. Я это делаю добросовестно и подчас обманываюсь. Но,
сознаюсь, я все еще не научилась разбираться в этом. А может быть, и не
нужно мне разбираться.
- А мне нужно. Я должен понимать, куда я иду, чтобы идти туда, куда
хочу.
- Чтобы хотеть идти, куда ты идешь...
- Пусть так! Я хочу видеть.
- И что же ты видишь? Чего ты хочешь? Куда идешь?
Он не отвечал.
Аннета собрала все свое мужество и срывающимся голосом спросила:
- Если война придет за тобой, что ты ей скажешь?
- Я скажу ей: "Нет!" Аннета ждала этого удара. И, получив его, она
протянула руки, но слишком поздно, чтобы отвести его.
- Только не это!
- Ты хочешь, чтобы я сказал ей: "Да?" - спокойно спросил Марк.
- Нет! И этого не хочу! - ответила Аннета.
Марк смотрел на мать, охваченную смятением (а ведь пора бы ей подго-
товиться к ответу!), с уважением, с состраданием. Он ждал, что она раз-
берется в своих мыслях. Но вместо логических доводов она могла ответить
ему только потоком взволнованных и страстных восклицаний:
- Нет! Нет! Только ничего не решай! Ты еще не можешь знать, не можешь
сам составить себе мнение об этом. Подожди! Было бы преступно поставить
под угрозу всю жизнь этим "нет", этим слишком поспешным решением, реше-
нием ребенка, который еще не жил.
- Но ты ведь жила?
- Я, я женщина, я не знаю, я не уверена. Никто меня не направлял, я
слушалась только своего инстинкта и сердца. Этого недостаточно.
- Да, недостаточно. Но когда же будет достаточно? Кто посмеет ска-
зать, даже в конце жизни, что он знает, что он уже уверен, что он все
продумал? Неужели человек обречен вечно откладывать свои действия на
завтра? Откладываешь со дня на день, но вот приходит последний день - и
ты оказываешься униженным, опустошенным, развращенным, как большинство
людей. Когда же мне будет дано право существовать?
Аннета не хотела слушать. (Она слышала слишком хорошо!)
- Ты не имеешь права уничтожать себя.
- Не уничтожать я хочу. Я хочу строить.
- Строить что? И для кого?
- Прежде всего для себя. Чистое жилище, где я мог бы дышать. Я не вы-
нес бы жизни в грязной конуре лжи, где живут многие... Я, пожалуй, был
резок, говоря с тобой... Ты называешь меня жестоким. Я жесток. Но как же
иначе помогать людям, которых жалеешь? Ведь дом надо строить и ради них.
- Но его же не выстроишь в один день. Чтобы строить, надо самому
прочно обосноваться на земле.
- Надо создать прочный фундамент. Самое высокое здание начинается с
закладки камня. Eris Petrus! [82] Я - камень.
- Ты - Марк. Ты принадлежишь мне.
- Я - от тебя. Я тот, кого ты создала.
- Но ты жертвуешь мною! Ты не имеешь права.
- Мама, тут уж вина твоя. Ты требовала от меня искренности. Ты хоте-
ла, чтобы я был настоящим человеком, человеком честным. Я не знаю, хва-
тит ли у меня сил. Но попытаться хочу... Будем откровенны! Все зло в
том, что никто не осмеливается быть честным, перейдя тот предел, где эта
честность ставит под угрозу личные интересы и страсти. Тут уже ищут ла-
зейку, хитрят с собой, как, скажем, наши пацифисты. Ты хотела бы, чтобы
я был правдив, но не настолько, чтобы рисковать своим и твоим счастьем.
Хорошо ли это? Честно ли это?
Аннета упрямо сказала:
- Да!
- Что? Это честно?
- Это хорошо.
Он взял ее руки. Она попыталась вырвать их у него, но у него была
крепкая хватка.
- Взгляни на меня!.. Ты говоришь не то, что думаешь!.. Я хочу, чтобы
ты на меня взглянула... Ответь мне! Я не прав?.. Кто из нас честен? Ты
или я?
Она понурилась и сказала:
- Ты.
И тотчас же вскрикнула:
- Это-безумие! Я не хочу.
Она наконец собралась с мыслями. Она попыталась вступить в спор с
Марком:
- Честность - это значит быть честным в каждой своей мысли, не вво-
дить в заблуждение никого и прежде всего самого себя насчет своих веро-
ваний. Но честность не требует от нас невозможного: всегда руководство-
ваться своими верованиями, и только ими. Волен дух наш. А тело - в це-
пях. Мы впаяны в это общество, в котором живем. Мы подчиняемся опреде-
ленному порядку. Мы не можем разрушить его, не разрушив себя. Даже неп-
раведный строй мы можем только осудить. Но вынуждены покориться ему.
- Мама! Ты отрекаешься от своей жизни... Разве я не знаю, как ты бун-
товала, боролась? Ведь ты не способна терпеть несправедливость к себе и
другим? Милая моя строптивица!.. Если бы ты не была строптивой, я бы так
тебя не любил!..
- Нет, не бери с меня примера! Ах, вот и кара!..
Это несправедливо... Я сказала тебе, да ты и сам знаешь, что я жила
вслепую, что меня вело внутреннее чутье, женские страсти, слишком вос-
торженное сердце, которое трепещет ночью при малейшем прикосновении.
Мужчина - мужчина, которого я создала, - не должен брать за образец жен-
щину. Он может и, значит, должен освободиться от смутных велений приро-
ды, он должен видеть отчетливее и дальше.
- Подожди! Мы сейчас дойдем и до этого. И, когда дойдем, ты, может
быть, заставишь меня вернуться назад. А пока скажи мне: отрицаешь ли ты
свою строптивость?
- Бунт у меня всегда кончался поражением.
- Но каждое поражение (признайся!) было освобождением.
- Ах! Я только меняла цепи и наносила себе раны.
Им счета нет, этим цепям... Я рвала одни, чтобы опутать себя другими.
Может быть, цепи нужны?..
- Ты сама себе противоречишь. Ты рвешь одну цепь за другой - мне ли
этого не знать?
- А если это ошибка? Я слушаюсь своего недальновидного инстинкта, но,
может быть, разбивая их, рискую причинить еще больше зла себе и другим?
Что, если порядок покупается ценой отречения?
- Мама! Не пытайся подпевать гениальному эгоисту, тому, кто ставил
порядок во вселенной выше счастья своего ближнего, а покой созерцания
выше опасной борьбы против существующего зла! Что дозволено Гете, не
дозволено нам. Вечного миропорядка нам недостаточно. Мы дышим в земной
атмосфере. И если она отравлена несправедливостью, наш долг - разбить
стекла, чтобы вдохнуть свежий воздух.
- Можно перерезать себе вены.
- Пусть даже я упаду в пролом, ну что ж, по крайней мере пролом будет
сделан. Другим будет дышаться легче.
- Дорогой мой! Ты же не веришь в человечество (ты мне сто раз это го-
ворил!). Почему ты теперь вознамерился принести себя в жертву ему? Разве
ты не насмехался над моей верой в него, над моей бедной верой, столько
раз попранной, что она уже теперь не очень горда, не очень уверена в се-
бе?..
- Погоди!.. Над тобой я не насмехался! Во что бы ты ни верила, ты для
меня выше того, во что ты веришь... Но правда твоя: я не любитель разг-
лагольствовать о "гуманизме" и "человечестве", я ни во что не ставлю всю
эту пустую шелуху идеологий, словесный фейерверк. Я вижу людей, людей,
большие стада, которые плутают, сбиваются в кучу, сталкиваются друг с
другом, несутся направо, налево, вперед, назад, поднимая пыль идей. В
жизни - в их и в нашей жизни, в жизни вселенной - я вижу трагикомедию,
развязка которой еще не известна: сюжет складывается постепенно, его со-
чиняют те, чья воля руководит штурмом. В этом штурме участвую и я, я от-
мечен его печатью, потому что я твой сын, потому что я Марк Ривьер, и я
уже не могу отступить. Против этого взбунтовалась бы моя гордость. Побе-
дит ли, нет ли отряд, к которому я принадлежу, я буду драться до конца,
не сдаваясь!
- Что это за бой? К какому лагерю пристать? К новому? К старому? Кто
знает? Как увериться? Может быть, прошлое приказывает будущему. Может
быть, будущее приказывает прошлому. Кто нас просветит?.. Часто в своем
душевном одиночестве я чувствовала, что вся проникаюсь уверенностью, и
говорила себе: "Откуда же эта уверенность, если не оттого, что во мне
живет победитель (бог, который грядет)?" Но затем, когда видишь, что
другие люди, целые породы тоже полны веры, той же или противоположной,
страстной веры в отечество или в бога, в искусство или в науку, в поря-
док или в свободу и даже в любовь, в которой расходует себя слепая и бе-
зумная жизнь, тут уж надо иметь большое самомнение, чтобы упрямо твер-
дить: "Только моя вера хороша!"
- Только моя вера - моя. У меня нет двух вер.
- А у меня все веры тех, кого я люблю. И любовь к ним - это
единственное, в чем я уверена.
- Многих ли ты любишь? Много ли таких, которых можно любить?
- Любить или жалеть. Это одно и то же.
- А я не хочу, чтобы меня жалели. Я хочу другой любви - той, которая
выбирает, которая предпочитает.
- Я и то слишком предпочитаю тебя, жестокий сын мой! Я отдала бы весь
мир, лишь бы сохранить тебя.
- Ну вот и будь со мной, будь как я: выбирай! Ты уходишь в мечты. Ты
все на одном месте, как прилив и отлив, который поднимается и падает, не
двигаясь вперед. Надо идти вперед во что бы то ни стало. Ломать прегра-
ды, идти прямо, своим путем!
- Но если этот путь заведет в тупик? Если ты будешь на этом пути оди-
нок? Если весь остальной мир - по другую сторону?
- Кто вышел первым, идет один. Но если он идет один, это потому, что
считает себя первооткрывателем. Каждым своим шагом вперед этот одинокий
человек прокладывает путь всему миру.
- Это credo. Их почти столько же, сколько людей.
Я верю в людей больше, чем в credo. Я хотела бы обнять их, всех этих
безумцев, всепрощающим материнским объятием.
- Да им этого не нужно. Они отворачиваются от груди. Они уже отняты
от нее. Мы хотим верить, действовать, разрушать, шагать, сражаться, лишь
бы продвинуться вперед... Тебе известно определение родины; "Лагерь в
пустыне"... Двинемся дальше, взвалив на спину шесты и полотно для шат-
ров!
- Мой лагерь уже найден. Это законы сердца.
Всякий общественный долг, который видоизменяется, отрицая все ос-
тальные, мало имеет значения в моих глазах, мало чего стоит в сравнении
со священными чувствами - любовью, материнством, неизменными и вечными.
Кто бьет по ним, бьет по мне. Я готова защищать их везде, где им угрожа-
ет опасность. Но дальше этого я не иду.
- Отлично! А я иду дальше! Когда общественный долг оскорбляет естест-
венные чувства, надо заменить его другим, более широким и человечным.
Время пришло. Все общество вместе с моралью, опирающейся на свод законов
и катехизис, надо перестроить, и оно будет перестроено. Поэтому взывает
все мое существо: разум, страсти - все протестует против возмутительной
лжи Общественного Договора, который уже обветшал. Великие силы, волную-
щие человеческую душу и осуждаемые законами, становятся болезнью и порою
преступлением только в силу бесчеловечности законов и социальной систе-
мы, которые навязывают природе рамки, превратившиеся в тиски. И если ты-
