она не могла щадить сестру. На этот раз она не скрыла своего глубокого
отвращения к ее опасным сумасбродствам и категорически запретила ей вов-
лекать в них ребенка. В другое время Сильвия отвечала бы не менее резко,
но теперь она только загадочно усмехалась, потупив голову, чтобы не
встречаться с гневным взглядом Аннеты. У нее не было прочной внутренней
уверенности в истинности своих откровений, и она опасалась беспощадной
критики сестры. Она не стала спорить с Аннетой и ничего не обещала -
словом, вела себя, как нашкодившая кошка, которая лукаво и вкрадчиво
слушает, как ее журят, а все-таки делает по-своему.
Она не решалась больше брать Марка с собой, но поверяла ему все, что
слышала на спиритических сеансах, и очень трудно было помешать этим бе-
седам, которые Марк хранил в тайне с такой же осторожностью, как и тет-
ка. Она рассказывала Марку, что Одетта говорит с нею о нем. Это-то и
привязывало Сильвию к мальчику: Одетта как бы завещала ей Марка. Она иг-
рала роль посредницы между обоими детьми, передавая каждому, что сказал
другой. Марк, в сущности, ей не верил; критический ум, унаследованный от
деда, защищал его от веры в такую бессмыслицу, но она волновала его во-
ображение. Он слушал с любопытством и каким-то смутным отвращением. Ув-
лекаясь этой нездоровой игрой, он в то же время строго осуждал Сильвию,
распространяя свое презрение на всех женщин. Эта могильная атмосфера бы-
ла опасна для мальчика его лет. Слишком рано было ему навязано зна-
комство с жуткой комедией жизни и смерти. Он как бы ощущал вокруг запах
гниющих тел, он задыхался от этого запаха. И так как ум его не был нас-
только развит, чтобы защищать его, то бурные жизненные силы юности про-
являлись в смутных инстинктах, которые бродили в нем, как звери в ночи.
Страшная стая! Можно подумать, что в силу какого-то закона эмбриологии
психический организм человека в процессе развития проходит ряд самых
низменных животных стадий, прежде, чем вознестись на высокую ступень ума
и воли. К счастью, он короток, этот период, напоминающий о нашем проис-
хождении от диких животных. Это - шествие призраков. Самое лучшее - дать
им пройти как можно быстрее и, отойдя в сторону, ничем не пробуждать их
темного сознания. Но период этот не безопасен, и самая любовная бди-
тельность не может уберечь от него ребенка, ибо маленький Макбет один
видит эти призраки. Всем другим, даже самым близким, место Банко кажется
пустым. Взрослые слышат бодрый голос ребенка, смотрят в его невинное ли-
цо, не замечая опасных теней, пробегающих в глубине ясных глаз. Да и сам
он, любознательный наблюдатель, едва ли подозревает о них. Как ему рас-
познать эти инстинкты жадности, жестокость и даже... склонность к прес-
туплению, если они явились из чужого мира, в котором он не был рожден?
Нет ни одной порочной мысли, которая не коснулась бы его в этот период
жизни, которой он не попробовал бы на вкус!
Две женщины опекали Марка, и обе не подозревали, каким нравственным
уродом бывает в иные минуты этот баловень, который всегда у них на гла-
зах.
Сильвия понемногу успокаивалась. Ее рассказы о спиритических сеансах
уже не звучали так таинственно, она сообщала о них теперь без волнения,
мельком, без всякой навязчивости. Скоро в тоне ее даже стала заметна ка-
кая-то принужденность, а там она и совсем перестала об этом говорить и
больше не отвечала на расспросы... Разочаровалась ли она и не хотела в
этом сознаваться? Или усталость ее одолела? Этого Сильвия никому не отк-
рыла. Но в долгих беседах, которые она по-прежнему вела с Марком, потус-
торонний мир занимал все меньше места и в конце концов отошел на задний
план. Казалось, Сильвия снова обрела душевное равновесие. О пережитом
испытании говорили постороннему глазу только некоторые перемены в ее на-
ружности. Она постарела, и горе не только не одухотворило ее черты, а,
напротив, придало им какую-то грубую телесность. Формы стали пышнее, в
ней была та же грация, но больше блеска. Мощный инстинкт жизни победил
мучительную тоску. И новые горести и радости, опадающие листья дней,
пыль исхоженных дорог мало-помалу засыпали зияющую могилу в ее сердце.
Видимость бывает обманчива.
В семье Ривьеров жизнь опять шла обычным порядком. Но катастрофа ос-
тавила в сердцах трещину.
В жизни вселенной исчезновение ребенка - весьма малое событие. Смерть
ходит среди нас и не должна была бы никого удивлять. С того дня, как мы
приходим в мир, мы видим смерть за работой и привыкаем к мысли о ней. По
крайней мере думаем, что привыкли. Мы знаем, что рано или поздно она
придет и к нам и сделает свое дело. Мы предвидим горе. Но это не только
горе, это нечто гораздо большее! Пусть каждый спросит себя, так ли это.
И большинство согласится, что чья-то смерть произвела переворот в его
жизни. Это как смена эр: Ante, Post Mortem [46]. Исчез человек - и всей
нашей жизни нанесен удар, весь мир живых, вчера бывший царством света,
сегодня одевается мраком... Камешек, один камешек выпал из свода - и
свод рушится! Небытие поглощает все, оно не знает пределов. Если одно
малое "я" - ничто, то и всякое "я" теряет значение. Если того, что я лю-
бил, больше нет, то и я, любивший, тоже превратился в ничто, ибо я су-
ществую лишь в том, что люблю... И с его смертью внезапно обнаруживается
нереальность всего, что живет и дышит вокруг нас. И все приходят к это-
му, но каждый по-своему: кто инстинктом, кто разумом, кто смотрит этому
прямо в лицо, кто трусливо отводит глаза в сторону.
От семейного древа отломилась маленькая веточка - Одетта. Другие вет-
ви продолжали расти и давать побеги. Но из четырех три росли искалечен-
ными.
Меньше всего катастрофа отразилась на отце. В день похорон на него
больно было смотреть, он напоминал загнанную и свалившуюся лошадь, у ко-
торой тяжело поднимаются грудь и бока. Но прошло две недели - и он уже
был снова поглощен своими делами, властные жизненные потребности взяли
верх над горем, он работал, ел за двоих, разъезжал - и забывал.
Из двух женщин Аннету скорее можно было принять за осиротевшую мать.
Она была безутешна. Чем больше стирался в окружающей жизни след погибшей
девочки, тем ее скорбь становилась острее. Одетта была ее ребенком
больше, чем ребенком Сильвии. Эта дочь, не созданная ею из своей плоти,
но избранница ее души, на которую она изливала весь свой запас нежности,
была ей ближе родного сына. Теперь она корила себя за то, что недоста-
точно сильно любила Одетту, что скупилась на ласки, которые были так
нужны этому ненасытному сердечку. Она внушала себе, что должна хранить
память о девочке, потому что другие понемногу забывают ее.
Сильвия проявляла теперь странную веселость, суетливую и беспокойную.
Говорила громко, пересыпала утомительный поток слов остротами и фри-
вольными замечаниями, которые ее народец в мастерской встречал взрывами
хохота, а Марк ловил на лету и тайно смаковал. Он тоже отбился от рук.
Стал хуже учиться, слонялся без дела, повесничал, не упускал случая по-
дурачиться: это была реакция души, защищавшейся от овладевшего ею ужаса.
Но кто из окружающих мог угадать это? Ведь каждый из нас для других -
закрытая книга. Тебя считают равнодушным, а между тем ты жаждешь отк-
рыться - и не можешь... "Нет общности страданий..."
Любовь к умершей делала Аннету несправедливой к живым. Она видела в
них эгоистов, которые всячески цепляются за жизнь, столкнув воспоминания
на дно души, и сердилась на них за это.
Но вот однажды в воскресенье, когда Марк отправился с Леопольдом на
спортивные состязания, Аннета, придя к Сильвии, нашла входную дверь отк-
рытой. Из прихожей она слышала тяжкий долгий стон. Это Сильвия, сидя в
своей комнате, говорила сама с собой и плакала. Аннета на цыпочках вышла
опять на лестницу, закрыла входную дверь и позвонила. Сильвия ей отвори-
ла. У нее были красные глаза. Она пояснила, что это от насморка, и тот-
час принялась болтать с шумной и грубоватой веселостью. Начала рассказы-
вать один из скабрезных анекдотов, которых у нее всегда было в запасе
множество. У Аннеты щемило сердце. Значит, все это только притворство?
Но это было притворство лишь наполовину. Сильвия прежде всего старалась
обмануть себя. Отчаяние, глубокое, беспросветное, безысходное, довело ее
до какого-то шутовского, наигранного презрения к жизни. У нее оставался
один выход: забыть и носить маску беспечного цинизма, которая в конце
концов подменила ее истинное лицо. "Все на свете - трын-трава и выеден-
ного яйца не стоит. Честность, благородство - пустые слова!.. Не надо
ничего принимать всерьез. Нет! Пользоваться жизнью и смеяться над нею!
Одно необходимо - труд, потому что он потребность и потому что без него
не проживешь..."
Еще многое сохранилось в этой разрушенной жизни. Инстинкты у Сильвии
были сильнее разума. И хотя она как будто отметала все, Аннета и сын Ан-
неты крепко пустили корни в ее сердце. Они все трое были как бы слиты в
одно существо. Впрочем, эта инстинктивная, почти животная любовь отлично
уживалась в Сильвии с недобрыми чувствами. Сильвия, безжалостная к себе,
была безжалостна и к Аннете. Она разговаривала с ней резко и насмешливо,
потому что серьезность и нравственная требовательность Аннеты, ее без-
молвная печаль, полная воспоминаний, раздражали Сильвию, как немой укор.
И это в самом деле был укор. Аннета была не настолько великодушна,
чтобы щадить сестру. Правда, она видела, что Сильвия бежит от горя, как
дичь от собаки, и жалела ее. Она сетовала на слабость человеческую и в
то же время презирала людей за то, что они, ради исцеления от горя,
жертвуют самым дорогим и всегда готовы изменить своим священнейшим
чувствам, чтобы усыпить жестокую неотвязную боль. Это так сильно уязвля-
ло Аннету еще потому, что в ней самой громко говорила малодушная жажда
жизни, и она осуждала себя за это.
Вот чем объяснялась ее суровая сосредоточенность в первые месяцы пос-
ле несчастья, ее нетерпимость, пессимистическая и надменная, под которой
она скрывала рану сердца...
После печальной зимы снова пришла Пасха. В одно воскресное утро Анне-
та бродила по Парижу. Небо было ярко, воздух недвижим. Погруженная в
свое горе, Аннета слушала унылый перезвон колоколов. Звуки сплетались в
звенящую сеть, оплетали ее душу, увлекали из потока беспечных лет на
песчаный берег, где лежал распростертый мертвый бог. Она вошла в цер-
ковь. И с первой же минуты почувствовала, что ее душат слезы. Долго
сдерживаемые, они хлынули теперь ручьями. Она дала им волю. Никогда еще
ей не был так понятен трагический смысл этого дня Пасхи. Стоя на коленях
в углу придела, низко опустив голову, она слушала орган, слушала пение,
гимны радости... Ах, эта радость!.. Вот так же Сильвия смеется, а сердце
плачет там, в глубине... Да, теперь она твердо знала: страдалец Христос
мертв, он не воскрес! А скорбная любовь всех его близких, любовь сотен
поколений тщетно стремится отрицать его смертность... Но насколько го-
рестная правда выше мифа о воскресении, насколько больше в ней подлинной
религиозности! Ах, этот вечный печальный самообман страстно любящего
сердца, которое не может примириться с утратой любимого!..
Аннете не с кем было поделиться своими мыслями. И, замкнувшись в себе
наедине с маленькой умершей, она спасала ее от второй и более страшной
смерти: забвения. Она была тверда в этой борьбе с самой собой и с други-
ми. А так как всякая попытка насильственного воздействия на чужие мысли
вызывает противодействие, то люди, которых осуждала Аннета, чувствуя се-
бя задетыми, суровее, чем следует, порицали ее. И отчуждение между ними
и ею росло.
С Марком они стали почти совсем чужие. Марк все дальше и дальше отхо-
дил от Аннеты. Разлад этот назревал уже давно. Но до последнего времени
