мальчик скрывал свое отношение, был сдержан и осторожен. Все то долгое
время, которое он прожил вдвоем с Аннетой, он остерегался спорить с нею:
силы были неравны, а он прежде всего хотел, чтобы его оставили в покое.
И он покорно давал матери высказываться. Таким образом, она постепенно
обнаруживала перед ним все свои слабости, а он не выдавал своих. Теперь,
найдя союзницу в тетке, Марк уже не боялся раскрыть карты. Сколько раз,
бывало, мать, сердясь на него за то, что при малейшей попытке узнать его
мысли он, как улитка, уходит в свою раковину, говорила ему:
- Ну, вылезай из своей норки! Покажи хоть раз, что у тебя в башке!
Или ты не умеешь говорить?
О, он умел говорить - на этот счет Аннета могла быть спокойна! И те-
перь он говорил... Лучше бы он молчал, как прежде!.. Что это был за уп-
рямый спорщик! Он больше не боялся противоречить матери. Нет, он приди-
рался к каждому ее слову. И каким дерзким тоном он возражал ей!
Это началось как-то вдруг, сразу, и, несомненно, отчасти виновата бы-
ла Сильвия, коварно поощрявшая бунт племянника. Но была и более глубокая
причина поведения Марка. Перемена в нем объяснялась приближением половой
зрелости. Мальчик за несколько месяцев словно переродился: у него обна-
ружился совсем другой характер, капризные, резкие манеры. Прежняя молча-
ливость находила на него только приступами, и это было уже не миролюби-
вое, вежливое, немного лукавое молчание ребенка, желающего нравиться, -
теперь в нем чувствовались враждебность и строптивость. Его невежли-
вость, доходившая до грубости, резкий тон, необъяснимая жестокость, ка-
кой он отвечал на материнскую нежность Аннеты, больно ранили ее сердце.
Достаточно вооруженная против света, она была безоружна против тех, кого
любила. Каждое грубое слово сына расстраивало ее до слез. Она этого не
показывала, но Марк все отлично понимал. Все-таки он не изменил своего
поведения: казалось, он старался делать матери назло.
Он, конечно, постыдился бы вести себя как с чужими людьми. Но мать
была ему не чужая. Он был связан с нею, и еще как! Как живой плод, кото-
рый, когда придет время, выходит из материнского чрева. Он создан из ее
плоти, и, когда эта плоть становится его плотью, он разрывает ее.
В Марке было много черт, унаследованных не от матери и чуждых ей. Но,
как это ни странно, не они были причиной разлада между ним и ею, а имен-
но те черты, которые были у них общими. Ревнивая жажда независимости у
Марка не была еще результатом ярко выраженной индивидуальности. В малей-
шем сходстве с матерью ему чудилось опасное посягательство. Защищаясь от
него, он старался во всем отличаться от Аннеты. Что бы она ни говорила,
что бы она ни делала, он говорил и делал все наоборот. Она была нежна -
он разыгрывал бесчувственного, она была откровенна - он уходил в себя.
Ее горячности он противопоставлял холодность и резкость. И то, с чем Ан-
нета боролась, то, что ее отталкивало (ах, как хорошо он знал ее нату-
ру!), - все это его привлекало, и он спешил сообщить ей об этом. Так как
мать стояла за нравственность, этот сопляк щеголял аморальностью перед
самим собой, а главное - перед другими.
- Нравственность-это выдумка! - объявил он как-то матери.
И доверчивая мать приняла это всерьез. Она приписывала все дурному
влиянию Сильвии, которой нравилось вносить сумятицу в мозг этого юнца,
так разумно воспитанного матерью. Бац - и горсть диких семян брошена на
грядку, и разворошены тщательно выскобленные дорожки!.. Сильвия находила
достаточно доводов, чтобы убедить себя, что она действует в интересах
мальчика. "Бедняжка растет, как оранжерейное деревцо в тесной кадке!..
Вот мы его пересадим!.." И, при всей своей любви к сестре, она с острым
и жестоким удовольствием крала у нее это сердце, ее побег.
Марк, как все дети, чуткий к тому, что его касалось, подметил тайный
поединок между сестрами и, конечно, старался извлечь из него выгоду для
себя. С тонким коварством он оказывал явное предпочтение Сильвии и радо-
вался, видя, что мать ревнует. Аннета уже не скрывала своей ревности. И
(с большим основанием, чем Сильвия) объясняла эту ревность тревогой за
сына. Сильвия любила племянника, и у нее было достаточно здравого смыс-
ла: ее легковесная житейская мудрость стоила всякой другой, более тяже-
ловесной. Но мудрость эта не годилась для тринадцатилетнего мальчика, он
извлекал из нее опасные уроки. Она обостряла в нем аппетит к жизни, а
уважения не внушала. Когда же уважение к жизни исчезает слишком рано, -
тогда беда! Сильвия никак не могла привить Марку хороший вкус - разве
только умение одеваться. Она водила его в кино на дурацкие фильмы и в
мюзик-холлы, а он приносил оттуда ужасающие куплеты и впечатления, кото-
рые оставляли мало места для серьезных мыслей. Это сказывалось на его
занятиях. Аннета сердилась и запрещала Сильвии брать Марка с собой. Но
то был лучший способ укрепить союз между теткой и племянником. Марк счи-
тал, что мать его тиранит, и скоро сделал открытие, что в наши дни роль
угнетенного очень выгодна. Аннета же на горьком опыте узнала, что поло-
жение тирана не так уж безопасно и приятно.
Теперь Марк на каждом шагу давал ей почувствовать, что он - жертва, а
она злоупотребляет своей властью. Ну что ж, пусть так! Аннета твердо ре-
шила употребить свою власть на то, чтобы образумить сына. Она не желала
больше выносить его легкомыслие, наглую рисовку, непристойное зубос-
кальство. Чтобы его обуздать, она в противовес этой распущенности стала
подчеркивать свои нравственные правила. А Марку это было на руку: он
давно поджидал случая поговорить с матерью на эту тему.
Однажды, возражая против какого-то запрещения матери, он сослался на
мнение тетки. Аннета вспылила и сказала, что Сильвия вправе думать и де-
лать, что хочет, и судить ее не следует, но что годится для нее, то ни-
как не годится для него и он не должен ей подражать. Не во всем она мо-
жет служить примером.
Марк выслушал эту тираду и небрежно заметил:
- Да, но у нее по крайней мере есть муж...
В первую минуту Аннета не нашла, что ответить: она не хотела по-
нять... Что такое он сказал? Нет, не может быть!.. Затем кровь бросилась
ей в лицо. Она сидела неподвижно, руки ее, только что занятые работой,
праздно лежали на коленях. Марк тоже не шелохнулся. Ему уже стало немно-
го стыдно, и он ждал, что будет... Молчание длилось долго. Волна гнева
прилила к горячему сердцу Аннеты. Но она дала ей схлынуть. Возмущение
сменилось презрительной жалостью. Она иронически усмехнулась.
"Несчастный мальчик! - подумала она и, наконец, сказала вслух, снова
принимаясь за работу:
- Ты, очевидно, думаешь, что женщина, у которой нет мужа и которая
сама работает, чтобы прокормить своего ребенка, менее достойна уважения?
Марк утратил всю свою самоуверенность. Он ничего не ответил, не изви-
нился. Но он был расстроен.
В эту ночь Аннета не могла уснуть... Значит, напрасно она принесла
себя в жертву! То, что ее осудил свет, было в порядке вещей! Но он, он,
которому она отдала всю себя! И как он узнал? Кто внушил ему эту мысль?
Аннета не могла на него сердиться, но была удручена.
А Марк спал спокойно. У него были некоторые угрызения совести, но сон
оказался сильнее их. Хорошо выспавшись, он забыл бы и думать о них, если
бы тревожный взгляд матери не вызвал их снова. Марку было неприятно, что
мать не забыла о вчерашнем. Но он не мог решиться сказать ей, что ему
совестно. Его это мучило, и он, по детской логике, злился на мать.
Оба не обмолвились больше ни словом о вчерашней сцене. Но с этого дня
что-то изменилось в их отношениях. В привычных поцелуях чувствовалась
какая-то принужденность. Аннета перестала обращаться с Марком, как с ре-
бенком...
Откуда Марк узнал? Разговоры в лицее заставили его задуматься над
тем, почему он носит фамилию матери. Давнишние намеки, подслушанные ког-
да-то в мастерской и тогда непонятные, теперь стали ему яснее. Запомнил
он и несколько замечаний Сильвии, неосторожно высказанных в его при-
сутствии... Мать была для него загадкой; она его раздражала, и вместе с
тем его волновала окружавшая ее атмосфера страстей, которых он не пони-
мал, но чуял своим щенячьим нюхом... На всем этом он строил туманные и
фантастические догадки, которые не вязались одна с другой. Марка сильно
занимала тайна его рождения. Как узнать ее?.. Его оскорбительный ответ
на замечание матери о Сильвии был отчасти ловушкой, которую он ей расс-
тавил... Неизвестное ему прошлое матери вызывало в нем смесь любопытства
и злобы. Ни за что на свете не решился бы он спросить об этом Сильвию:
подозревая, что мать в чем-то провинилась, он по-своему оберегал ее
честь. Но он был обижен тем, что она скрывает от него какую-то важную
тайну. Эта тайна стояла между ними, как кто-то третий.
Между ними и в самом деле стоял кто-то третий. Марк и не подозревал,
что в иные минуты он вызывал в памяти Аннеты образ этого "третьего",
своего отца... нет, хуже, - всех Бриссо!.. В глухой борьбе, которая за-
вязалась между матерью и сыном, мальчик инстинктивно вооружался тем, что
находил в себе противоположного Аннете. И, таким образом, он, сам того
не зная, откапывал иногда и пускал в ход все черты, заимствованные из
арсенала Бриссо: знаменитую снисходительную усмешку, самодовольство,
легкомыслие и ханжество, неприязненное упорство, которого ничто не могло
поколебать. В Марке эти черты проступали неясно, как тень, как отражение
в воде. Но Аннета узнавала их и думала:
"Бриссо отняли его у меня!.."
Неужели Марк и в самом деле был ей чужой? Унаследованные от Бриссо
черты, то, что служило ему оружием против нее, делали его чужим. Но ру-
ка, державшая это оружие, была плотью от плоти Аннеты. Здесь шла борьба
между двумя существами, слишком родственными, слишком близкими друг дру-
гу, и борьба эта была попросту одной из тысячи прихотей Любви и Судьбы.
У него не было друга. Этот тринадцатилетний мальчик целые дни прово-
дил в классе с тремя десятками других детей, но держался в стороне от
товарищей. Когда он был моложе, он охотно болтал, играл, бегал, шумел.
Но вот уже года два на него находили приступы молчаливости, стремление к
одиночеству. Это вовсе не означало, что ему не нужны товарищи: он в них
нуждался, пожалуй, больше прежнего. Да, именно так! Потребность эта была
слишком сильна, он слишком многого от них требовал и слишком много мог
дать... Этот весенний куст был весь в шипах! Самолюбие его всегда готово
было встать на дыбы. Всякая мелочь больно задевала его, и он этого боял-
ся, а главное - боялся, как бы этого не заметили другие; нельзя обнару-
жить свою слабость и тем дать врагу козыри в руки (ведь в каждом друге
скрывается враг).
То, что он угадал (или, вернее, вообразил) относительно своего рожде-
ния и прошлого матери, держало его в нелепом состоянии какой-то угрюмой
неловкости. Почерпнув из книг некоторые сведения, он понял, что он
"внебрачный" ребенок. (В романтических книгах, которые он читал, упот-
реблялось другое слово, грубее и выразительнее.) В конце концов незакон-
ное рождение стало для Марка предметом гордости, и он уже готов был уви-
деть в этом обидном архаизме оттенок благородства. Он считал себя не та-
ким, как все, интересным, одиноким, даже обреченным. Он не прочь был за-
нять место среди демонических героев Шиллера и Шекспира, таких же неза-
коннорожденных, как и он. Это обстоятельство давало и ему право прези-
рать "свет" и выражать свое презрение в высокомерных тирадах - конечно,
in petto [47].
Но когда Марк оказывался в "свете", то есть в классе, среди товари-
щей, он был робок, подозрителен, угнетен своей тайной и боялся, как бы
ее не узнали. Его странное поведение, "роковое" выражение лица, тонкий
