покров похолодел.
- В самом деле, - сказал король, взяв руку молодой девушки. - Взгляд
остановился, губы побледнели. Дайте ей выпить гофманских капель, черт
побери! Я опасался, что это притворство, но вижу, что ошибся. Девушка
тяжело больна. Она не зла и не капризна, вы согласны со мной, господин
Порпорино? Может быть, кто-нибудь огорчил ее нынче? У нее ведь не может
быть врагов, правда?
- Государь, это не актриса, - ответил Порпорино. - Это ангел.
- Ни больше, ни меньше! Уж не влюблены ли вы в нее?
- Нет, государь, я питаю к ней безграничное уважение и люблю как
сестру.
- Благодаря вам обоим и богу, который перестал проклинать актеров,
мой театр скоро превратится в школу добродетели. Ага, вот она приходит в
себя. Порпорина, вы не узнаете меня?
- Нет, сударь, - ответила Порпорина, растерянно глядя на короля, ко-
торый легонько ударял ее по рукам.
- Кажется, она бредит, - сказал король. - Вы никогда не замечали у
нее приступов эпилепсии?
- О нет, ваше величество, никогда! Это было бы ужасно, - ответил Пор-
порино, задетый бесцеремонностью, с какою король говорил о замечательной
актрисе.
- Нет, нет, не пускайте ей кровь, - сказал король, отталкивая врача,
который собирался вооружиться ланцетом. - Я не могу спокойно видеть, как
льется невинная кровь, когда это происходит не на поле битвы. Вы, лека-
ри, не воины - вы просто убийцы! Оставьте ее в покое. Дайте ей воздуху.
Порпорино, не позволяйте пускать ей кровь - это может ее убить. Ведь эти
господа ни перед чем не останавливаются.
Поручаю ее вам, Пельниц! Отвезите ее домой в своей карете. Вы отвеча-
ете мне за нее. Это самая великолепная певица из тех, что были у нас до
сих пор, и нам не скоро удастся найти такую же. Кстати, а что вы споете
мне завтра, Кончолини?
Спускаясь с лестницы театра вместе с тенором, он говорил уже о дру-
гом, затем отправился ужинать во дворец, где в столовой уже сидели
Вольтер, Ламетри, д'Аржанс, Альгаротти и генерал Квинт Ицилий.
Фридрих был жесток и глубоко эгоистичен. При всем том он бывал порой
великодушен и добр, а иной раз даже нежен и отзывчив. И это отнюдь не
парадокс. Все знают страшный и в то же время пленительный характер этого
многогранного человека, эту сложную натуру, которая была полна противо-
речий, как у всех сильных людей, если они к тому же облечены неограни-
ченной властью и ведут бурную жизнь, способствующую развитию всех их не-
достатков и достоинств.
За ужином, поддерживая язвительно-остроумную, пересыпанную тонкими, а
иногда и грубоватыми шутками беседу с этими милыми друзьями, которых он
совсем не любил, с этими умными людьми, которыми он отнюдь не восхищал-
ся, Фридрих внезапно впал в задумчивость и после нескольких минут молча-
ния сказал, вставая из-за стола:
- Продолжайте беседу, я слушаю вас.
С этими словами он уходит в соседнюю комнату, берет шляпу и шпагу,
делает пажу знак следовать за собой и исчезает в глубине длинных коридо-
ров и потайных лестниц своего старого дворца, меж тем как гости, пола-
гая, что он находится где-то поблизости, попрежнему взвешивают каждое
слово и не осмеливаются сказать друг другу ничего такого, чего бы не мог
слышать король. Впрочем, все они до такой степени (и не без основания)
не доверяли друг другу, что в любом уголке прусской земли ощущали реяв-
ший над ними призрак грозного и коварного Фридриха.
Ламетри - врач, с которым король почти никогда не советовался, и
чтец, которого он почти никогда не слушал, - был единственным, кто не
знал страха и никому его не внушал. Все считали его совершенно безобид-
ным, а он нашел средство сделаться совершенно неуязвимым. Средство было
таково: он говорил в присутствии короля такие дерзости и совершал такие
безрассудства, что ни один враг, ни один доносчик не смог бы обвинить
его в проступке, который он сам не проделал бы на глазах у короля с ве-
личайшей смелостью и совершенно открыто. Казалось, он понимал буквально
те софизмы о всеобщем равенстве, которыми якобы руководствовался король
в узком кругу семи или восьми человек, удостоившихся его близости. В эту
пору, после десятка лет царствования, Фридрих, человек еще молодой, не
совсем утратил снискавшую ему расположение народа приветливость обраще-
ния, какой отличался наследный принц, дерзкий философ Ремусберга. Люди,
хорошо его знавшие, и не думали доверять этой приветливости. Вольтер,
самый избалованный из всех и прибывший сюда последним, уже начинал, од-
нако, тревожиться, замечая, как из-под маски доброго государя прогляды-
вает тиран, а из-под маски Марка Аврелия - Дионисий. Ламетри (что это
было - беспримерная искренность, тонкий расчет или дерзкая беспечность?)
вел себя с королем так бесцеремонно, как того якобы желал сам король. Он
снимал в его апартаментах галстук, парик, чуть ли не башмаки, лежал,
развалясь на его кушетках, не стесняясь высказывал ему свои мысли, при
всех противоречил ему, не задумываясь объявлял пустяками такие вещи, как
королевская власть, религия и все прочие "предрассудки", в которых про-
бил брешь "свет разума" сегодняшнего дня. Словом, он вел себя как насто-
ящий циник и подавал столько поводов для немилости и удаления, что каза-
лось просто чудом, как это он все еще стоит на ногах, в то время как
столько других давно опрокинуты и раздавлены из-за куда менее значи-
тельных провинностей. Дело в том, что на подозрительные, недоверчивые
натуры - а именно таков был Фридрих - какая-нибудь неосторожная фраза,
подслушанная и переданная шпионом, малейшее подозрение в лицемерии
действуют сильнее, нежели тысяча необдуманных поступков. Фридрих считал
Ламетри настоящим безумцем и нередко поражался, говоря про себя:
"Ну и скотина! Его бесстыдство превосходит все границы".
Но тут же добавлял:
"Зато это человек искренний, не двоедушный, не двуличный. Он не спо-
собен злословить исподтишка, раз высказывает свою злобу прямо мне в ли-
цо. Вот другие пресмыкаются передо мной, но кто знает, что они говорят и
думают, когда я поворачиваюсь к ним спиной и они встают во весь рост?
Стало быть, Ламетри - честнейший из всех моих придворных, и я должен вы-
носить его, хоть он и невыносим".
Так шло и дальше. Ламетри уже не мог рассердить короля и даже ухит-
рялся рассмешить Фридриха такими шутками, каких тот не простил бы никому
другому. В то время как Вольтер с самого начала вступил на путь неуме-
ренного славословия, которое начинало уже тяготить его самого, циник Ла-
метри вел себя попрежнему, приятно проводил время, чувствуя себя с Фрид-
рихом так же непринужденно, как с первым встречным, и ему не приходилось
проклинать и ниспровергать кумир, которому он никогда ничем не жертвовал
и ничего не обещал. Именно поэтому Фридрих, начавший уже скучать в об-
ществе Вольтера, по-прежнему веселился, дружески беседуя с Ламетри, и не
мог без него обойтись: ведь это был единственный человек, не притворяв-
шийся, что ему весело в обществе короля.
Маркиз д'Аржанс состоял в должности камергера с окладом в шесть тысяч
франков (обер-камергер Вольтер получал двадцать тысяч). То был легкомыс-
ленный философ, способный, но поверхностный литератор, истинный француз
своего времени, добрый, ветреный, распутный, чувствительный, храбрый и в
то же время изнеженный, остроумный, великодушный и насмешливый; человек
неопределенного возраста, мечтательный, как юноша, и склонный к скепти-
цизму, как старик, он всю свою молодость отдал актрисам, то обманывая
их, то будучи обманут сам, без памяти влюблялся в каждую и в конце кон-
цов тайно женился на мадемуазель Кошуа, лучшей актрисе Французской коме-
дии в Берлине, особе некрасивой, но умной, которой ему вздумалось дать
образование. Фридрих еще не знал об этом тайном союзе, и д'Аржанс осте-
регался говорить о нем тем, кто мог его выдать. Вольтер, однако, был
посвящен в тайну. Д'Аржанс искренно любил короля, но тот любил его не
больше, чем всех остальных. Фридрих не верил в чью бы то ни было привя-
занность, и бедный д'Аржанс оказывался то соучастником, то мишенью самых
жестоких его шуток.
Известно, что полковник, которого Фридрих наградил высокопарным проз-
вищем Квинта Ицилия, был попросту француз Гишар, неутомимый воин и уче-
ный стратег, а впрочем, изрядный мошенник, как все люди такого толка, и
царедворец в полном смысле этого слова.
Чтобы не утомлять читателя длинным перечнем исторических лиц, не бу-
дем говорить об Альгаротти. Расскажем только, как вели себя гости Фрид-
риха в его отсутствие. Впрочем, мы уже упомянули, что они не только не
освободились от угнетавшего их тайного смущения, а напротив, почувство-
вали себя еще хуже и при каждом слове поглядывали на полуоткрытую дверь,
в которую вышел король и за которой он, быть может, наблюдал за ними.
Исключением оказался один Ламетри. Заметив, что в отсутствие короля
им стали небрежно прислуживать за столом, он вскричал:
- Что же это такое, черт побери! По-моему, со стороны хозяина крайне
неучтиво оставлять нас без слуг и без шампанского. Пойду взгляну, там ли
он, и выскажу ему свое неудовольствие.
Он встал, вошел, не побоявшись быть нескромным, в опочивальню короля
и тотчас вернулся с возгласом:
- Никого! Нет, как вам это понравится? Ничуть не удивлюсь, если ока-
жется, что он сел на коня и совершает при свете факелов прогулку, чтобы
ускорить процесс пищеварения. Вот чудак!
- Сами вы чудак! - ответил Квинт Ицилий, который никак не мог привык-
нуть к странному поведению Ламетри.
- Так, стало быть, король ушел? - спросил Вольтер, вздохнув свобод-
нее.
- Да, король ушел, - сказал, входя в комнату, барон фон Пельниц. - Я
только что встретил его на заднем дворике в сопровождении одно-
го-единственного пажа. Он был в сером плаще, который всегда надевает,
когда хочет, чтобы его не узнали, и, разумеется, я его не узнал.
Мы должны сказать несколько слов о третьем камергере - новом госте,
только что вошедшем в столовую, - не то читатель не поймет, каким обра-
зом ктолибо, кроме Ламетри, посмел столь дерзко отозваться о властелине.
Пельниц, чей возраст был так же загадочен, как размер его содержания и
его обязанности, был тот самый прусский барон, тот светский развратник
времен регентства, который в молодости блистал при дворе графини
Пфальцской - матери герцога Орлеанского - тот самый неистовый игрок, чьи
долги уже отказался платить прусский король, тот авантюрист крупного
масштаба, циничный и распутный, весьма склонный к наушничеству и немного
мошенник, тот наглый царедворец, которого держал на привязи, кормил,
презирал, осыпал насмешками и весьма скупо оплачивал его хозяин. И
все-таки этот хозяин не мог" без него обойтись, ибо всякий неограничен-
ный властелин ощущает потребность иметь под рукой человека, который спо-
собен на любую подлость, ибо находит в этом некоторое возмещение своих
собственных унижений и смысл своего существования. Вдобавок, Пельниц
состоял в то время директором театров его величества, своего рода глав-
ным распорядителем придворных увеселений. Его тогда уже называли стари-
ком Пельницем, как называли тридцать лет спустя. Это был вечный царедво-
рец - ведь некогда он был пажом покойного короля. Утонченный разврат в
духе регентства сочетался в нем с грубым цинизмом Табачной коллегии
Вильгельма Толстого и с дерзкой непреклонностью царствования Фридриха
Великого, отмеченного остроумием и военщиной. Так как единственной ми-
лостью со стороны последнего была постоянная опала, Пельниц не слишком
боялся ее потерять, тем более что роль наемного подстрекателя, которую
он неизменно играл, действительно делала его неуязвимым для чьих бы то
ни было наветов в глазах повелителя, чьи поручения он выполнял.
- Черт побери! - вскричал Ламетри. - Надо бы вам, милейший барон,
