король имел жестокость уверить ее, будто Тренк пойман и снова брошен в
темницу. Трисмегист и Сен-Жермен действительно исчезли, и Женщина с мет-
лой перестала посещать дворец. То, что предвещало ее появление, по-види-
мому, подтвердилось. Самый юный из королевских братьев скончался от ис-
тощения, наступившего в результате преждевременных недугов.
К этим семейным горестям добавился и окончательный разрыв короля с
Вольтером. Почти все биографы утверждают, что в этой постоянной борьбе
роль Вольтера оказалась более почетной. Однако, вникнув глубже в отчеты
о процессе, начинаешь понимать, что обе стороны были не на высоте и что,
пожалуй, Фридрих вел себя чуть достойнее. Более хладнокровный, более
жестокий, более эгоистичный, чем Вольтер, Фридрих не знал ни зависти, ни
ненависти, а эти-то жгучие, но мелочные страсти и лишали Вольтера тех
гордости и значительности, хотя бы даже показных, какими умел блеснуть
Фридрих. Среди прочих неприятных размолвок, которые капля за каплей под-
готовляли взрыв, была одна, в которой имя Консуэло не упоминалось, но
которая отягчила приговор, обрекший ее на забвение. Как-то вечером д'Ар-
жанс читал Фридриху парижские газеты в присутствии Вольтера. В них сооб-
щалось о происшествии с мадемуазель Клерон. В середине спектакля ка-
кой-то далеко сидевший зритель крикнул ей: "Погромче!", на что она
по-королевски ответила: "А вы потише!", и, вопреки приказанию извиниться
перед публикой, горделиво и с достоинством довела роль до конца, после
чего была отправлена в Бастилию. Газеты добавляли, что это происшествие
не лишает зрителей мадемуазель Клерон, ибо во время заключения ее будут
под конвоем привозить из Бастилии в театр, где она будет играть Федру
или Химену, а потом снова отвозить в тюрьму - и так до истечения срока
наказания, который, как все предполагали и надеялись, не мог длиться
долго.
Вольтер был очень дружен с Ипполитой Клерон, во многом способствовав-
шей успеху его трагедий. Это событие возмутило его, и он совсем забыл,
что здесь, у него на глазах, происходит нечто аналогичное и даже более
серьезное.
- Это отнюдь не делает чести Франции! - вскричал он, перебивая д'Ар-
жанса. - Невежда! Предъявить столь глупое, столь грубое требование такой
актрисе, как мадемуазель Клерон! Тупоголовая публика! Заставлять изви-
няться! Женщину! И притом очаровательную женщину! Педанты! Варвары!.. В
Бастилию? Уж не померещилось ли вам это, маркиз? Женщину в Бастилию - в
наше время? За остроумную, меткую фразу, сказанную так кстати? За восхи-
тительную реплику? И где - во Франции!
- Очевидно, Клерон играла Электру или Семирамиду, - сказал король, -
и господину Вольтеру следовало бы отнестись более снисходительно к пуб-
лике, боявшейся упустить хоть одно слово.
В другое время замечание короля могло бы показаться Вольтеру лестным,
но оно было произнесено с иронией, которая поразила философа и внезапно
напомнила ему, что он совершил бестактность. Разумеется, у него хватило
бы ума загладить ее, но он не пожелал. Язвительность короля разожгла его
собственную, и он возразил:
- Нет, государь, даже если бы мадемуазель Клерон провалила роль в
пьесе, которую написал я, это не изменило бы моего мнения о полиции,
способной увезти в государственную тюрьму красоту, гениальность и безза-
щитность.
Этот ответ, присоединившись к сотне других, а главное, к тем оскорби-
тельным словам и циничным насмешкам, которые передавали королю разные
услужливые Пельницы, вызвали всем известный разрыв, послуживший Вольтеру
поводом для самых забавных сетований, самых смешных проклятий и самых
желчных упреков. Консуэло поэтому была еще более забыта в Шпандау, тогда
как мадемуазель Клерон, окруженная триумфом и обожанием, спустя три дня
вышла из Бастилии. Лишившись клавесина, бедная девушка вооружилась всем
своим мужеством, чтобы продолжать петь и сочинять по вечерам. Это ей
удалось, и вскоре она заметила, что ее голос и поразительный слух даже
выиграли от этой трудной и безрадостной работы. Боязнь ошибиться еще
больше обостряла ее внимание - она больше прислушивалась к себе, а это
требовало упражнения памяти и огромного напряжения. Ее пение становилось
еще более значительным, более глубоким, более совершенным. Что до компо-
зиций, то они приняли более безыскусственный характер, и мотивы, сочи-
ненные ею в тюрьме, отличались необыкновенной красотой и какой-то тор-
жественной печалью. Однако вскоре она почувствовала, что отсутствие кла-
весина отражается на ее здоровье и отнимает душевное спокойствие. Испы-
тывая потребность в беспрерывном труде и не имея возможности отдохнуть
от волнующих часов создания и исполнения своих произведений, заменив их
чем-нибудь более легким - например, чтением, она почувствовала, как ли-
хорадка медленно завладевает ее организмом, как мрак окутывает все ее
мысли. Эта деятельная, жизнерадостная, полная любви к людям натура не
была создана для одиночества, не могла жить без привязанностей. И, быть
может, после нескольких недель она изнемогла бы под бременем этого суро-
вого распорядка, если бы провидение не послало ей друга, и притом именно
там, где она менее всего ожидала его найти.
XVIII
Под каморкой, занимаемой нашей узницей, в большой закопченной комнате
с толстыми и мрачными сводами, на которых играли отблески огромного ка-
мина, полного железных кастрюль, ворчавших и певших на все лады, целыми
днями возилось семейство Шварц, занятое сложными кулинарными маневрами.
Покамест жена математически вычисляла, каким образом совместить наи-
большее количество обедов с наименьшим количеством съестных припасов,
муж, сидя за столом, испачканным чернилами и маслом, вдохновенно сочинял
при свете постоянно горевшей в этом мрачном святилище лампы чудовищные
счета, пестревшие самыми удивительными названиями блюд. Эти скудные обе-
ды предназначались весьма значительному числу узников, которых услужли-
вый тюремщик сумел включить в список своих нахлебников. Счета же
предъявлялись потом их банкирам или родственникам, не подвергаясь пред-
варительно проверке тех, кто пользовался этой роскошной пищей. В то вре-
мя как ловкая супружеская чета трудилась так усердно, еще два персонажа,
куда более мирные, ютились здесь же, возле камина, в тишине и безмолвии,
совершенно чуждые радостям и выгодам махинаций дельцов. Первым был
большой тощий кот, рыжий, плешивый, по целым дням вылизывавший свои лапы
или же катавшийся в золе. Вторым был юноша, вернее - подросток, еще бо-
лее неказистый. Последний вел созерцательную, бездеятельную жизнь и был
целиком поглощен либо чтением толстой старой книги, еще более засален-
ной, чем кастрюли его матери, либо бесконечными мечтаниями, которые ско-
рее походили на блаженный бред юродивого, нежели на раздумья мыслящего
существа. Кота мальчик окрестил Вельзевулом - очевидно, по контрасту с
тем именем, которое родители дали ему самому - с благочестивым и святым
именем Готлиб [11].
Предназначенный для духовной карьеры, Готлиб до пятнадцати лет учился
хорошо и делал большие успехи в изучении протестантской литургии. Но вот
уже четыре года, как он жил, больной и апатичный, не отходя от голове-
шек, не испытывая желания выйти погулять, увидеть солнце, не чувствуя
себя в силах продолжать образование. До этого состояния вялости и изне-
можения его довел чересчур быстрый и неправильный рост. Тонкие длинные
ноги с трудом поддерживали тяжесть долговязого, развинченного тела. Пле-
чи были так хилы, а руки так неловки, что он ломал и бил все, к чему
прикасался. Поэтому его скупая мать запретила ему что-либо делать, и он
охотно ей повиновался. Его одутловатая, безбородая физиономия с высоким
открытым лбом сильно смахивала на дряблую грушу. Черты лица были у него
так же несоразмерны, как и пропорции фигуры. Взгляд косых, разбегающихся
глаз казался совершенно бессмысленным. На толстых губах застыла глупая
усмешка. Бесформенный нос, бесцветная кожа, плоские, низко посаженные
уши, редкие жесткие волосы, уныло торчащие на его жалкой голове, - все
это скорее походило на плохо очищенную репу, чем на человеческое лицо.
Таково по крайней мере было поэтическое сравнение его почтенной матушки.
Несмотря на то что природа так обидела это жалкое создание, несмотря
на стыд и горечь, которые испытывала, глядя на него, госпожа Шварц, Гот-
либ, единственный сын, безобидный, покорный и больной, являлся все же
единственным объектом любви и гордости своих родителей. Прежде, когда он
был еще не так уродлив, они питали надежду, что он вырастет красивым.
Когда он был ребенком, они радовались прилежанию сына и мечтали о его
блестящем будущем. Невзирая на его плачевное состояние, они все же наде-
ялись, что, когда прекратится этот бесконечный рост, он снова наберется
сил, ума, красоты. Впрочем, надо ли объяснять, что материнская любовь
примиряется решительно со всем и довольствуется малым. Высмеивая и браня
сына, госпожа Шварц в то же время обожала своего гадкого Готлиба, и не
торчи он весь день, словно соляной столб (так она выражалась), возле ка-
мина, у нее бы не хватило мужества и терпения разбавлять водой свою под-
ливку и раздувать счета своих нахлебников. Папаша Шварц, который, как
многие мужчины, вкладывал в отцовское чувство больше самолюбия, чем неж-
ности, продолжал упорно обманывать и грабить своих арестантов в надежде,
что когда-нибудь Готлиб станет священником и знаменитым проповедником.
Такова была его навязчивая идея, ибо до болезни мальчик был очень крас-
норечив. Но вот уже четыре года, как он не высказал ни одной разумной
мысли, а если ему и случалось связать два-три слова, то они были обраще-
ны к коту Вельзевулу - единственному, кого он удостаивал своим внимани-
ем. Впрочем, врачи давно объявили Готлиба душевнобольным, и только отец
с матерью верили в возможность его выздоровления.
Но в один прекрасный день Готлиб внезапно пробудился от своей апатии
и объявил родителям, что хочет изучить какое-нибудь ремесло, чтобы изба-
виться от скуки и проводить свои унылые дни с большей пользой. Хотя бу-
дущему члену протестантской церкви и не подобало заниматься физическим
трудом, пришлось разрешить ему эту невинную причуду. Ум Готлиба так явно
и так упорно нуждался в отдыхе, что родители позволили ему ходить в мас-
терскую сапожника и учиться там искусству тачать башмаки. Отцу было бы
приятнее, если бы сын выбрал более изящную профессию, но какие ремесла
ему ни называли, его выбор оставался неизменным - он хотел заниматься
делом святого Криспина и даже объявил, что само провидение указало ему
этот путь. Так как это желание превратилось у него в навязчивую идею и
уже одно только опасение, что ему могут помешать, повергало его в глубо-
кое уныние, пришлось позволить ему провести месяц в сапожной мастерской,
после чего в одно прекрасное утро он пришел домой, снабженный всеми не-
обходимыми инструментами и материалами, и снова водворился у своего лю-
бимого камина, заявив, что научился всему, что нужно, и уроков ему
больше не требуется. Поверить этому было трудно, но, надеясь, что опыт
разочаровал сына и, быть может, он снова возьмется за богословие, роди-
тели приняли его без упреков и насмешек. И вот для Готлиба началась но-
вая жизнь, целиком заполненная мечтой об изготовлении башмаков. Воору-
жившись колодкой и шилом, он три-четыре часа в день тачал пару обуви,
которой никогда не суждено было обувать чьи-либо ноги, ибо ей не суждено
было быть законченной. Готлиб ежедневно перекраивал, растягивал, коло-
тил, прошивал свое произведение, и оно принимало всевозможные формы, за
исключением одной - формы башмака, но это не мешало безмятежному мастеру
продолжать свое дело с таким удовольствием, вниманием, медлительностью,
