раз ясно ощущала разницу между бодрствованием и сном. После одного из
таких пробуждений, я услышала ровное и громкое дыхание человека, спящего
где-то недалеко от меня. Мне даже показалось, что кто-то сидит в моем
кресле. Я нисколько не испугалась. В полночь госпожа Шварц приносила мне
лекарства, и я подумала, что она снова зашла меня проведать. Некоторое
время я ждала, не желая ее будить, но когда мне показалось, что она
проснулась, я поблагодарила ее за заботливость и спросила, который час.
Тогда кто-то вышел из комнаты, испустив при этом глухое рыдание, такое
душераздирающее, такое страшное, что и сейчас при одном воспоминании о
нем у меня выступает на лбу холодный пот. Не знаю, почему оно так пот-
рясло меня. Мне показалось, что меня считают тяжело больной, быть может
даже умирающей, и поэтому дарят мне немного сострадания. Однако я не так
уж плохо себя чувствовала, не считала, что мне грозит опасность, а глав-
ное, совсем не боялась умереть столь безболезненной, незаметной смертью
и потерять жизнь, о которой не стоило и жалеть. В семь часов утра ко мне
вошла госпожа Шварц, и так как после ее странного ночного посещения я
больше не засыпала, у меня сохранилось о нем совершенно отчетливое вос-
поминание. Я попросила тюремщицу объяснить, зачем она приходила, но она
покачала головой и ответила, что не понимает меня. После полуночи, ска-
зала она, больше она не заходила ко мне, а так как ключи от всех камер
хранятся ночью у нее под подушкой, ей ясно, что либо все это мне присни-
лось, либо у меня было видение. Однако я была так далека от бредового
состояния, что к полудню мне даже захотелось выйти на воздух. Я спусти-
лась на эспланаду в сопровождении моей малиновки, которая как будто
поздравляла меня с выздоровлением. Погода была очень приятная. Жара
здесь уже начинает чувствоваться, и ветерок доносит с полей теплые вея-
ния чистого воздуха, легкие запахи трав, которые веселят сердце несмотря
ни на что. Подбежал Готлиб. Мне он показался изменившимся и еще более
уродливым, чем обычно. И все же, когда эта нескладная физиономия освеща-
ется радостной улыбкой, на ней проступает выражение ангельской доброты и
даже живого ума. Его большие глаза были так красны и воспалены, что я
спросила, не болят ли они.
- Да, они очень болели, - ответил он, - потому что я много плакал.
- Что же у тебя за горе, мой бедный Готлиб?
- Сегодня в полночь мать спустилась из твоей каморки и сказала отцу:
"Третьему номеру очень плохо. У нее сильная лихорадка. Придется позвать
доктора. Не хватает только, чтобы эта особа умерла у нас на руках". Мать
думала, что я сплю, но я нарочно не засыпал, чтобы услышать, что она
скажет. Я знал, что у тебя лихорадка, но когда услыхал, что это опасно,
то не мог удержаться от слез и плакал, пока не заснул. Думаю, что я пла-
кал во сне, потому что утром у меня болели глаза, а подушка была совсем
мокрая.
Преданность бедного Готлиба растрогала меня, и в знак благодарности я
пожала его большую грязную руку, от которой за целое лье пахнет кожей и
сапожным варом. И вдруг я подумала, что, быть может, этот более чем неп-
риличный визит нанес мне Готлиб - в своем простодушном рвении. Я спроси-
ла, не поднимался ли он ночью наверх, чтобы послушать у моих дверей. Он
уверил меня, что не вставал с постели, и я убеждена, что он сказал прав-
ду. Очевидно, с того места, где он спит, до меня доносятся его вздохи и
стоны через какую-нибудь щель в стене, быть может, через тот тайник, где
я прячу дневник и деньги. И как знать, не сообщается ли каким-то невиди-
мым путем это отверстие с той ямкой в кухонном камине, куда Готлиб пря-
чет свои сокровища - книгу и сапожные инструменты? Нас с Готлибом
объединяет хотя бы то, что мы оба, словно крысы или летучие мыши, свили
свои жалкие гнезда в стене и там, во мраке, прячем свои сокровища. Я со-
биралась задать по этому поводу кое-какие вопросы, как вдруг из жилища
Шварцев вышел и направился к эспланаде человек, которого я ни разу здесь
не видела и чье появление привело меня в невероятный ужас, хотя я еще не
была уверена в том, что не ошибаюсь.
- Кто это? - вполголоса спросила я у Готлиба.
- Это дурной человек, - прошептал Готлиб. - Новый плац-майор. Посмот-
рите, как Вельзевул выгнул спину и трется о его ноги! Они отлично ладят
друг с другом!
- Но как его зовут? Готлиб хотел было мне ответить, но плац-майор с
добродушной улыбкой указал ему на кухню и сказал ласковым голосом:
- Молодой человек, вас просят вернуться домой. Отец зовет вас.
Это был предлог, чтобы оказаться наедине со мной, и как только Готлиб
ушел, я очутилась лицом к лицу с... друг Беппо, угадай с кем. Передо
мной стоял тот учтивый и жестокий вербовщик, которого мы так некстати
встретили на тропинках Богемского Леса два года назад, господин Мейер
собственной персоной. Я не могла не узнать его, хоть он еще больше рас-
полнел. Это был тот самый человек с его приветливым видом, непринужден-
ными манерами, лживым взглядом и коварным добродушием, с его вечным
"брум-брум" - словно он играл на трубе. От военной музыки он перешел к
поставке пушечного мяса, а потом, в награду за честную и почетную служ-
бу, его сделали плац-майором, или, вернее, военным смотрителем тюрьмы,
что, собственно говоря, не меньше подходит ему, чем обязанности бродяче-
го тюремщика, которые он исполнял прежде с таким искусством.
- Мадемуазель, - сказал он мне по-французски, - я ваш покорный слуга.
Для прогулок вы располагаете этой миленькой площадкой! Свежий воздух,
простор, прекрасный вид! Очень рад за вас. Видимо, в тюрьме вам живется
недурно. И при этом великолепная погода! Право же, при таком чудесном
солнце пребывание в Шпандау - одно удовольствие, брум, брум!
Эти наглые насмешки вызвали во мне такое отвращение, что я ничего не
ответила. Нимало не смутившись, он продолжал - уже по-итальянски:
- Прошу прощения, я начал говорить с вами на языке, быть может, вам
незнакомом. Я и забыл, что вы итальянка, итальянская певица... Не так
ли? И, говорят, у вас прекрасный голос. А перед вами - завзятый меломан.
Поэтому я хочу сделать ваше пребывание здесь настолько приятным, нас-
колько это мне позволит инструкция. Но, скажите, где я мог иметь счастье
видеть вас? Ваше лицо мне знакомо... Ну, честное слово, знакомо!
- Должно быть, в берлинском театре, где я пела этой зимой.
- Нет, я был в Силезии - помощником плац-майора в крепости Глац. К
счастью, этот дьявол Тренк совершил свой побег, когда я путешествовал...
я хочу сказать - когда я выезжал с важным поручением на саксонскую гра-
ницу. Иначе я бы не получил повышения и не был бы сейчас здесь. А здесь
мне очень нравится близость Берлина. Ведь офицеры в крепости живут так
скучно. Вы не можете себе представить, мадемуазель, как тоскливо бывает
вдали от большого города, в каком-то захолустье - особенно мне, страст-
ному любителю музыки... Но где же, черт возьми, я имел удовольствие вас
видеть?
- Я, сударь, не припомню, чтобы когда-нибудь имела эту честь.
- Возможно, я видел вас на сцене какого-нибудь театра - в Италии, в
Вене... Вы много путешествовали? В каких театрах вы играли?
Я не ответила, но это не смутило его, и со своей обычной наглостью он
продолжал:
- Ну, ничего! Я еще вспомню. О чем же мы говорили? Да, о скуке. Вы
тоже скучаете?
- Нет, сударь.
- Но ведь вас, кажется, держат в одиночной камере? Ваше имя - Порпо-
рина?
- Да, сударь.
- Так, так, узница номер три. Скажите, у вас нет желания немного
развлечься? Рассеяться?
- Ни малейшего, сударь, - поспешно ответила я, думая, что он хочет
предложить мне свое общество.
- Как угодно. А жаль. Здесь есть еще одна узница, тоже весьма образо-
ванная особа... и к тому же очаровательная женщина, клянусь честью...
Она, я уверен, была бы очень рада познакомиться с вами.
- А могу я узнать ее имя?
- Ее зовут Амалия.
- Амалия? А дальше?
- Амалия... брум! брум! Право, не знаю. А вы, я вижу, любопытны. Это
болезнь, распространенная в тюрьмах.
Теперь я раскаивалась в том, что отвергла любезное предложение госпо-
дина Мейера. У меня уже совсем пропала надежда познакомиться с та-
инственной Амалией, и я отказалась от этой мысли, но сейчас во мне снова
проснулось чувство сострадания, а также и желание рассеять мои подозре-
ния. Поэтому я постаралась быть полюбезнее с этим отвратительным Мейе-
ром, и вскоре он вызвался познакомить меня с узницей номер два - так он
назвал Амалию.
- Если такое нарушение моего режима не повредит вам, сударь, и я смо-
гу быть полезной бедной даме, которая, как говорят, больна от тоски и от
скуки, то я...
- Брум! Брум! Как видно, вы понимаете все в буквальном смысле. Насто-
ящий ребенок! Должно быть, старый придира Шварц напугал вас своей
инструкцией. Инструкция! Да ведь это одна видимость! Она годится для
привратников, для сторожей, но мы, офицеры (Мейер выпятил грудь, как че-
ловек, еще не привыкший к столь почетному званию), мы закрываем глаза на
невинные нарушения. Сам король закрыл бы глаза, будь он на нашем месте.
Знайте, мадемуазель, когда вам захочется чего-нибудь добиться, обращай-
тесь только ко мне, и я обещаю, что вам ни в чем не откажут и никто не
будет притеснять вас напрасно. Я снисходителен и кроток от природы, та-
ким уж создал меня бог, а главное - люблю музыку... Если вы согласитесь
иногда петь мне - скажем, по вечерам - я буду приходить и слушать вас
отсюда, и тогда вы сможете делать со мной все, что вам заблагорассудит-
ся.
- Я постараюсь как можно меньше злоупотреблять вашей любезностью,
господин Мейер.
- Мейер! - вскричал плац-майор, резко оборвав свое "брум! брум! ",
успевшее сорваться с его черных, потрескавшихся губ. - Почему вы назвали
меня Мейером? Где, черт побери, вы выудили это имя - Мейер?
- Извините, господин плац-майор, - ответила я, - тут виновата моя
рассеянность. У меня был когда-то учитель пения, носивший такое имя, и я
думала о нем все утро.
- Учитель пения? При чем тут я? В Германии много Мейеров. Мое имя -
Нантейль. По происхождению я француз.
- А скажите, господин офицер, могу ли я внезапно явиться к этой даме?
Она не знает меня и, быть может, откажется меня принять, как только что
я сама чуть не отказалась познакомиться с ней. Когда живешь в одиночест-
ве, становишься такой дикаркой!
- О, каков бы ни был характер этой прелестной дамы, она будет счаст-
лива с кем-нибудь поговорить - отвечаю вам за это. Хотите написать ей
несколько слов?
- Но мне нечем писать.
- Не может быть! У вас, стало быть, нет ни гроша?
- Если бы даже у меня были деньги, господин Шварц неподкупен. Да я и
неспособна на подкуп.
- Ну хорошо. Сегодня вечером я сам отведу вас к номеру два... но
только после того, как вы что-нибудь споете мне.
Я испугалась, решив, что Мейер, или Нантейль, как теперь ему угодно
было себя называть, хочет войти ко мне в комнату, и уже собиралась отка-
заться, но тут он изложил мне свои намерения более подробно. Возможно,
он и в самом деле не предполагал осчастливить меня визитом, а возможно,
прочитал на моем лице ужас и отвращение. Вот что он мне сказал:
- Я буду слушать вас с площадки, которая находится над той башенкой,
где вы живете. Звук идет кверху, и мне будет прекрасно слышно. Потом я
велю одной женщине открыть вашу дверь и проводить вас. Меня при этом не
будет. Мне, пожалуй, не совсем удобно самому толкать вас на неповинове-
ние, хотя, брум... брум... в подобных случаях есть весьма простой способ
выйти сухим из воды... В голову узницы номер три стреляют из пистолета,
а потом говорят, что она была застигнута на месте преступления при по-
пытке к бегству. Ну как? Забавная мысль, а? В тюрьме нельзя жить без
