том". Я смотрю на часового. Это придурковатый солдат, который разгулива-
ет взад и вперед с ружьем на плече. Он тоже смотрит на меня и, кажется,
скорее расположен послать мне пулю, чем нежную записку. В какую бы сто-
рону я ни взглянула, передо мной огромные серые стены, поросшие крапи-
вой, окруженные рвом, который, в свою очередь, окружен еще одним внешним
укреплением. Мне неизвестно ни название его, ни назначение, но оно меша-
ет мне увидеть пруд. А на верхушке этого укрепления расхаживает другой
часовой. Мне видны лишь его кивер и кончик ружья, и я слышу, как он
громко кричит всякий раз, как какая-нибудь лодка проходит слишком близко
от крепостной стены: "Держи дальше". Ах, если бы я могла видеть хоть эти
лодки, хоть немного бегущей воды и зеленый ландшафт. Но я слышу только
шум весел, плеск волны, иной раз песню рыбака, а издали, когда ветер ду-
ет с той стороны, журчанье двух рек, которые соединяются неподалеку от
крепости. Так откуда же приходят ко мне эти таинственные записки и эта
прекрасная преданность, которой я не могу воспользоваться? Быть может,
моей малиновке известно это, но плутовка не желает мне сказать.
7-е. Сегодня, во время прогулки по крепостному валу я смотрела во все
глаза и заметила в боковой стене той башни, где живу сама, футах в деся-
ти выше моего окна, маленькое узкое отверстие, почти совершенно закрытое
последними, самыми высокими ветками плюща. "Не может быть, чтобы такое
крошечное оконце освещало комнату живого человека", - содрогаясь, поду-
мала я. Однако мне захотелось что-нибудь разузнать, и я решила подозвать
Готлиба. Для этого я попыталась польстить его несчастной мании или",
вернее, страсти шить обувь. Я спросила, не может ли он сшить мне пару
туфель, и он впервые подошел ко мне без принуждения и ответил без заме-
шательства. Но его манера говорить так же нелепа, как его физиономия, и
я начинаю думать, что он не дурачок, а помешанный.
- Башмаки для тебя? - сказал он (ибо он всем говорит "ты"). - Нет, я
не осмелюсь. Ведь написано: "Я недостоин развязать ремни на его башма-
ках".
Его мать стояла в трех шагах от дверей, готовая подойти и вмешаться в
разговор. У меня поэтому не было времени заставить Готлиба объяснить мне
причину такого смирения или почитания с его стороны, и я поспешила
только спросить у него, живет ли кто-нибудь на верхнем этаже, над моей
комнатой. Впрочем, я не надеялась получить разумный ответ.
- Нет, там не живут, - весьма рассудительно ответил Готлиб. - И не
могут жить - ведь на площадку выходит только одна лестница.
- А эта площадка отделена от всего остального здания? Она ни с чем не
сообщается?
- Зачем ты спрашиваешь? Ведь ты знаешь это сама.
- Нет, не знаю, да мне и не надо знать. Я просто хотела побеседовать
с тобой, Готлиб, чтобы убедиться, так ли ты умен, как говорят.
- Я очень, очень умен, - ответил бедняга Готлиб серьезным и грустным
тоном, сильно противоречившим комизму его слов.
- Если так, ты можешь мне объяснить, - продолжала я (дорога была каж-
дая минута), - куда выходит этот двор.
- Спроси малиновку, - ответил Готлиб с какой-то странной улыбкой. -
Она летает повсюду и все знает. А я ничего не знаю, потому что никуда не
хожу.
- Как! Ты даже не доходил до верху той башни, где живешь? И не зна-
ешь, что находится за этой стеной?
- Может, я и был там, но ничего не заметил. Я ни на что и ни на кого
не смотрю.
- Однако на малиновку ты смотришь, ты ее видишь, ты ее знаешь.
- О, малиновка - другое дело. Ангелов мы знаем. Но это не причина,
чтобы смотреть на стены.
- Ты высказал глубокую мысль, Готлиб. Можешь ты пояснить мне ее?
- Спроси у малиновки, говорю тебе, она все знает. Она может летать
повсюду, но залетает только к себе подобным. Вот почему она бывает у те-
бя в комнате.
- Я очень тебе благодарна, Готлиб, ты принимаешь меня за птицу.
- Малиновка не птица.
- Что же она такое?
- Она ангел, и ты это знаешь.
- Стало быть, я тоже ангел?
- Ты сама ответила на свой вопрос.
- Ты очень любезен, Готлиб.
- Любезен! - изумленно спросил Готлиб. - Что это значит - любезен?
- Разве ты не знаешь этого слова?
- Нет.
- А как тебе стало известно, что малиновка прилетает ко мне?
- Я видел. И, кроме того, она сама мне сказала.
- Значит, она разговаривает с тобой?
- Иногда, очень редко, - ответил Готлиб, вздыхая. - Но вчера она ска-
зала мне: "Нет, я никогда не войду в твою адскую кухню. Ангелы не обща-
ются со злыми духами".
- Разве ты злой дух, Готлиб?
- О нет, не я, а...
И Готлиб с таинственным видом приложил палеи к своим толстым губам.
- Тогда кто же? Он ничего не ответил, но украдкой показал мне на ко-
та, словно боясь, как бы тот не заметил его движения.
- Так вот почему ты назвал его таким гадким именем! Кажется, Вельзе-
вулом?
- Тес! - прошептал Готлиб. - Он отлично знает свое имя. И носит его с
тех пор, как существует мир. Но он не всегда будет его носить.
- Разумеется. Он потеряет его, когда умрет...
- Он не умрет. Он не может умереть и очень недоволен этим - ведь он
не знает, что наступит день, когда он будет прощен.
Тут госпожа Шварц, восхищенная тем, что Готлиб наконец-то разговорил-
ся со мной, подошла к нам. Не помня себя от радости, она спросила, до-
вольна ли я им.
- Очень довольна, уверяю вас. Готлиб очень меня заинтересовал, и я
теперь буду охотно беседовать с ним.
- Ах, мадемуазель, вы окажете нам огромную услугу. Ведь бедному
мальчику не с кем поговорить, а с нами он, как нарочно, постоянно мол-
чит, словно воды в рот набрал. Какой же ты чудак, бедный мой Готлиб! И
до чего упрям! Ведь вот ты отлично разговариваешь с дамой, которую сов-
сем не знаешь, а с нами, своими родителями...
Готлиб немедленно повернулся спиной и ушел в кухню, как будто даже не
слышал голоса матери.
- Вот так всегда! - воскликнула госпожа Шварц. - Когда его отец или я
заговариваем с ним, можно поклясться, что двадцать девять раз из тридца-
ти он вдруг делается глух и нем. Но что же все-таки он вам сказал, маде-
муазель? О чем, черт возьми, он мог так долго беседовать с вами?
- Признаться, я не совсем поняла его, - ответила я. - Надо будет поз-
накомиться с ходом его мыслей. Не мешайте ему от времени до времени раз-
говаривать со мной, и, когда я хорошенько разберусь сама, я объясню вам,
что происходит у него в голове.
- Но скажите, мадемуазель, вы не считаете, что он свихнулся?
- Думаю, что нет, - ответила я, и да простит мне бог эту явную ложь.
Прежде всего, мне не хотелось рассеивать иллюзии несчастной женщины.
Правда, она злая ведьма, но ведь она мать, и ее счастье, что она не ви-
дит безумия своего сына. Как все это странно. Но, может быть, Готлиб,
который так бесхитростно открыл мне свои фантазии, не рассказывает о них
родителям, ибо в их обществе он всегда молчит. Поразмыслив над этим, я
вообразила, что, быть может, мне удастся, благодаря простодушию этого
жалкого юнца, разузнать кое-что об остальных обитателях тюрьмы и что его
болтовня поможет мне найти автора анонимных записок. Да, я хочу сделать
Готлиба своим другом, тем более что его симпатии, кажется, всецело зави-
сят от симпатий малиновки, а последняя явно удостаивает меня своей друж-
бы. В больном рассудке бедного мальчика есть своеобразная поэзия. Птичка
- ангел, кот - злой дух, который будет прощен! Что все это означает? В
этих немецких умах, даже в самых поврежденных, есть богатство воображе-
ния, которое меня пленяет.
Пока что госпожа Шварц весьма довольна моей снисходительностью, и
сейчас у нас с ней прекрасные отношения. Бредни Готлиба будут развлекать
меня! Бедняга! С сегодняшнего дня, с тех - пор, как я ближе его узнала,
он уже не внушает мне неприязни. Помешанный не может быть злым в этой
стране, где умные и весьма здравомыслящие люди так далеки от доброты!
- 8-е. Третья записка у меня на окошке:
"Дорогая сестра, площадка ни с чем не сообщается, но лестница, веду-
щая к ней, ведет и к другому крылу здания, где живет одна дама - такая
же узница, как ты. Ее имя держат в тайне, но если ты спросишь малиновку,
она сообщит тебе его. Вот и все, что ты хотела узнать у бедного Готлиба
и чего он не мог тебе сказать".
Кто же такой этот друг, который знает, видит, слышит все, что я де-
лаю, о чем говорю? Я теряюсь в догадках. Уж не невидимка ли он? Все это
кажется мне столь необыкновенным, что я по-настоящему заинте ресована.
Мне кажется, что, как в дни моего детства, я живу в каком-то сказочном
мире и что моя малиновка вот-вот заговорит. Но как верно то, что этой
очаровательной маленькой плутовке не хватает только дара слова, так вер-
но и другое - она не обладает им, или Же я не способна понять ее язык.
Она уже совсем привыкла ко мне. Влетает в комнату, вылетает, прилетает
снова, она - у себя дома. Я двигаюсь, хожу, теперь она уже не улетает
дальше, чем на расстояние вытянутой руки, и тотчас подлетает опять. Если
бы она больше любила хлеб, ее любовь ко мне была бы сильнее - я отнюдь
не заблуждаюсь насчет причин ее привязанности. Это голод, а также пот-
ребность, желание погреться у моей печки. Если мне удастся поймать муху
(их еще очень мало), она непременно возьмете прямо из моих рук; она уже
подлетает совсем близко, рассматривает хлебные крошки, которые я ей
предлагаю, а если соблазн будет еще сильнее, несомненно отбросит всякие
церемонии. Теперь я вспомнила, как Альберт говорил мне, что для прируче-
ния самых боязливых животных, если у них есть хоть искорка соображения,
нужны лишь несколько часов идеального терпения. Однажды он встретил цы-
ганку, слывшую колдуньей: стоило ей пробыть несколько часов в какомни-
будь уголке леса, как птицы прилетали и садились к ней на плечи. Все
считали, что она знает какие-то заклинания, а она говорила, будто птицы
поверяют ей какие-то свои тайны, как Аполлонию Тианскому, чью историю
мне также рассказал Альберт. Но Альберт был убежден, что все ее ис-
кусство заключалось в терпении, с каким она изучала природные свойства
этих крошечных созданий, а также в некотором духовном сродстве, какое
можно часто наблюдать между существами нашей и иной породы. В Венеции
разводят много птиц, там страстно любят их, и теперь мне понятна эта
страсть. Причина в том, что этот прекрасный город оторван от земли и
чем-то напоминает тюрьму. Там процветает искусство приручения соловьев,
а голуби, находясь под охраной специального закона и чуть ли не обо-
жествляемые населением, свободно живут на старинных зданиях и сделались
такими ручными, что на улицах и площадях приходится остерегаться, чтобы
не раздавить их на ходу. В гавани чайки садятся на плечи матросам. В Ве-
неции есть превосходные птицеловы. В детстве я дружила с мальчиком из
бедной семьи, который промышлял этим ремеслом. Стоило отдать ему самую
дикую птицу, и через час он возвращал ее вам совершенно ручной. Я с удо-
вольствием испытываю его приемы на моей малиновке, и она приручается все
больше и больше. Когда я гуляю, она летит за мной следом, зовет меня.
Когда подхожу к окну, она тотчас подлетает. Любит ли она меня? Может ли
любить? Что до меня, то я чувствую, что люблю ее, но она знает меня, не
боится - и только. Грудной ребенок, должно быть, любит так свою кормили-
цу. Ребенок! Какую он должен внушать нежность! Увы! Я думаю, что мы
страстно любим лишь тех, кто не может отплатить нам тем же. Неблагодар-
ность и преданность или хотя бы равнодушие и страсть - таков вечный союз
живых существ. Андзолето, ты не любил меня... А ты, Альберт, любивший
меня так сильно, - тебе я позволила умереть... Мне же осталось одно -
любить малиновку! И я еще смею жаловаться, что не заслужила своей учас-
ти! Быть может, вы думаете, друзья, что я осмеливаюсь шутить над подоб-
