корыстолюбивых побуждений. - Как только кончатся деньги, не давай ей ни
одного обеда.
- Не беспокойся. У нее есть сбережения, она сама мне об этом сказала,
и распоряжается ими господин Порпорино, певец театра.
- Ненадежный распорядитель! - возразила жена. - Перечитай-ка свод на-
ших прусских законов, и ты увидишь, что насчет актеров есть такая
статья, по которой должник может не платить долгов. Смотри, как бы дове-
ренный нашей барышни не сослался на эту статью и не придержал денежки,
когда ты предъявишь ему счета.
- Но ведь, несмотря на заточение, ее контракт с театром не расторг-
нут, она будет продолжать выступать на сцене, и, значит, я смогу нало-
жить арест на ее жалованье.
- А кто поручится, что ей будут платить жалованье? Король знает зако-
ны лучше всех, и если ему вздумается сослаться на статью...
- Ну и умница же ты, жена, - ответил Шварц. - Я буду настороже. Нет
денег - нет обеда, нет дров, нет лишней мебели. Все строго по инструк-
ции.
Так чета Шварц мирно обсуждала судьбу Консуэло. А Консуэло, убедив-
шись, что достойный страж неподкупен в отношении свечей, решила распре-
делить свой день таким образом, чтобы не слишком страдать в долгие ночи.
Она намеренно избегала петь в течение дня, чтобы приберечь это занятие
на вечер. Старалась, насколько это было в ее силах, даже не думать о му-
зыке и не предаваться музыкальному вдохновению или воспоминаниям о музы-
ке до тех пор, пока не становилось темно. Вместо этого утро и день она
отдавала размышлениям о своем положении, перебирала в памяти минувшие
события своей жизни и думала о том, что еще могло ожидать ее в будущем.
Вот почему ей довольно быстро удалось разделить свое существование на
две половины: одну - чисто философскую, вторую - музыкальную, и она убе-
дилась, что с помощью выдержки и предусмотрительности можно до известной
степени направить и подчинить своей воле бег того капризного и норовис-
того скакуна, что зовется фантазией, и ту прихотливую музу, что зовется
воображением. Живя так размеренно, не обращая внимания на предписания и
намеки Шварца, много, хотя и без особого удовольствия, гуляя по крепост-
ному валу, она научилась чувствовать себя по вечерам вполне спокоино и с
приятностью проводить те полуночные часы, которые у других узников, спе-
шащих уснуть, чтобы избавиться от скуки, населены призраками и тревога-
ми. Словом, отдавая сну лишь шесть часов, она вскоре привыкла крепко
спать каждую ночь, так как ни разу излишком отдыха не нарушила покоя
следующей.
Через неделю она уже так освоилась со своим заточением, что ей стало
казаться, будто она никогда и не жила иначе. Вечера, вначале такие жут-
кие, сделались для нее любимейшим временем суток, а темнота не только не
нагоняла на нее того страха, какого она опасалась, но, напротив, вызыва-
ла к жизни сокровища музыкальных образов, которые она давно уже вынаши-
вала, но не могла ни разработать, ни отчетливо сформулировать в кипучей
суете театра. Когда она почувствовала, что импровизация и исполнение по
памяти вполне может заполнить вечер, она позволила себе посвящать нес-
колько дневных часов записи своих композиций и изучению любимых авторов,
причем она работала еще более усердно, потому что ее уже не отвлекало
множество душевных переживаний или бдительный надзор нетерпеливого и пе-
дантичного учителя. Чтоб записывать музыку, она сначала пользовалась бу-
лавкой, накалывая ноты между строчками, а затем маленькими деревянными
щепками, которые отламывала от мебели и коптила о печку, когда та была
раскалена. Но все это отнимало много времени, да и запас линованной бу-
маги был у нее очень невелик, и она решила, что лучше постараться еще
более развить свою поразительную память, а потом в определенном порядке
расположить в ней многочисленные композиции, которые зарождались у нее
по вечерам. В конце концов это ей удалось, и, упражняясь таким образом,
она смогла вспомнить свои мелодии, не записывая их и не смешивая одну с
другой.
Так как в каморке Консуэло бывало порой слишком жарко - господин
Шварц чересчур щедро подкладывал в печку дров сверх положенной порции, -
а на крепостном валу, где она гуляла, ее беспрестанно продувало ледяным
ветром, она простудилась и в течение нескольких дней вынуждена была си-
деть взаперти, что лишило ее удовольствия поехать в Берлин для выступле-
ния в Опере. Тюремный доктор, которому вменялось в обязанность навещать
ее дважды в неделю и докладывать господину фон Пельницу о состоянии ее
здоровья, сообщил ему, что певица потеряла голос в тот самый день, когда
барон с позволения короля собирался вновь выпустить ее на сцену. Итак,
выезд ее был отложен, чем она ничуть не огорчилась: ей хотелось впервые
вдохнуть воздух свободы лишь тогда, когда она настолько свыкнется со
своей тюрьмой, что сможет вернуться в нее без сожаления.
Поэтому она не лечилась с той заботливостью и вниманием, с какими
обычно певица бережет свое драгоценное горло. Она продолжала выходить на
крепостной вал, и вот по ночам ее стало лихорадить. Тогда с ней произош-
ло то, что часто бывает с людьми в подобных случаях. Жар вызывает в моз-
гу каждого человека какой-либо бред, более или менее тягостный. Одному
чудится, будто стены комнаты, все суживаясь, надвигаются на него, гото-
вые вот-вот раздавить ему голову; потом они раздвигаются, отпускают его
и встают на свое место, чтобы через некоторое время надвинуться вновь,
грозя снова сдавить его, и так без конца, принося ему то муку, то облег-
чение. Иным кажется, будто их кровать - это волна, которая вздымает их
до самого балдахина, затем опускает вниз, затем снова поднимает вверх,
словно на качелях. Когда рассказчику сей правдивой истории случается бо-
леть лихорадкой, ему мерещится, будто огромная черная тень нависла над
некой блестящей поверхностью, в центре которой находится он сам. Эта
тень, реющая над воображаемой плоскостью, беспрерывно движется, то сжи-
маясь, то расширяясь. Растягиваясь, она покрывает собой всю сверкающую
поверхность; уменьшаясь, сжимается, доходя до узкой, как проволока, по-
лоски, потом снова расширяется, снова сжимается - и так без конца. В
этой галлюцинации не было бы ничего неприятного, если бы больной не ис-
пытывал трудно объяснимого ощущения, будто он сам является неясным отб-
леском чего-то неведомого, что неустанно реет над ограниченным прост-
ранством, сжигаемым огнем невидимого солнца. Это ощущение до такой сте-
пени живо, что, когда воображаемая тень сжимается, больному кажется, что
и он тоже уменьшается и утончается, превращаясь в тень от волоска; когда
же она расширяется, он чувствует, как его тело раздувается, превращается
в тень от горы и закрывает всю долину. Но в этой галлюцинации нет ни го-
ры, ни долины. Нет ничего, кроме отблеска какого-то непрозрачного тела,
которое так же воздействует на солнечное отражение, как черный зрачок
кошки в ее радужной оболочке, и эта галлюцинация, не смягчаемая сном,
превращается в какую-то странную пытку.
Можно было бы рассказать о человеке, который, горя в лихорадке, еже-
секундно видит, как на него обрушивается потолок; и о другом, которому
чудится, будто он превратился в шар, плавающий в воздушном пространстве;
о третьем, принимающем промежуток между кроватью и стеной за пропасть,
причем он воображает, что все время падает влево, в то время как четвер-
тому кажется, что он вот-вот упадет вправо. Впрочем, каждый читатель мог
бы поделиться собственными наблюдениями и опытом, но это бы ничем нам не
помогло и тоже не объяснило бы, почему каждый индивид в течение всей
своей жизни или хотя бы на протяжении многих лет видит один и тот же сон
- свой собственный сон, и при каждом приступе лихорадки становится жерт-
вой одной и той же галлюцинации, которая всякий раз причиняет ему одни и
те же ощущения мучительной тревоги. Вопрос этот относится к области фи-
зиологии, и, быть может, врач нашел бы здесь какие-нибудь признаки, го-
ворящие о наличии если не явной болезни, проявляющейся и в других, не
менее бесспорных симптомах, то болезни скрытой, которая берет начало в
наиболее уязвимом участке организма и для которой могут представлять
опасность некоторые вещества.
Впрочем, этот вопрос находится вне моей компетенции, и я прошу у чи-
тателя прощения за то, что осмелился его коснуться.
Что до нашей героини, то галлюцинация, вызванная лихорадкой, неминуе-
мо должна была носить у нее музыкальный характер и влиять на органы слу-
ха. Итак, она снова впала в то странное дремотное состояние, похожее на
сон наяву, какое было у нее в первую ночь, проведенную в тюрьме. Ей чу-
дилось, будто она слышит жалобные звуки скрипки Альберта, его вырази-
тельную игру. Иногда эта музыка звучала отчетливо и громко, словно
инструмент находился тут же, в комнате, а иногда становилась еле слыш-
ной, словно доносилась откуда-то издалека. В этих чередованиях интенсив-
ности воображаемых звуков было что-то необыкновенно мучительное. Когда
песнь скрипки приближалась, Консуэло испытывала страх; когда звуки дела-
лись громче, сила их ужасала больную. Когда же звуки замирали, девушка
не испытывала особого облегчения, ибо напряженное внимание, с каким она
прислушивалась к этой затихающей в пространстве мелодии, доводило ее до
полного изнеможения. В такие минуты ей казалось, что она уже ничего не
слышит, но вот гармонический шквал возвращался и снова приносил ей оз-
ноб, смятение, и она горела как в огне, словно мощные удары фантастичес-
кого смычка воспламеняли воздух и разнуздывали бурю вокруг нее.
XVI
Так как Консуэло не встревожилась по поводу своего нездоровья и почти
не изменила образа жизни, она быстро поправилась, смогла снова петь по
вечерам и обрела глубокий сон прежних спокойных ночей.
Однажды утром - то было двенадцатое утро ее заточения - она получила
записку от господина фон Пельница, извещавшего ее, что вечером следующе-
го дня ей предстоит выступить в театре.
"Я добился от короля позволения, - писал он, - самому заехать за вами
в дворцовой карете. Если вы дадите слово не выскакивать в окошко, то,
надеюсь, мне удастся даже избавить вас от конвоя и дать вам возможность
появиться в театре без этой зловещей свиты. Поверьте, у вас нет более
преданного друга, и я весьма сожалею о том суровом обхождении, которое
вам приходится переносить, - быть может, незаслуженно".
Порпорину несколько удивила эта внезапная дружба и чуткое внимание со
стороны барона. До сих пор, ежедневно встречаясь в качестве распорядите-
ля театра со своей примадонной, господин фон Пельниц, слывший отставным
кутилой и не любивший добродегельных девиц, всегда бывал с ней весьма
холоден и сух. Он даже любил подтрунивать - и притом не слишком друже-
любно - над ее безупречным поведением и сдержанностью ее манер. При дво-
ре знали, что старый камергер - шпион короля, но Консуэло не была посвя-
щена в дворцовые тайны и не подозревала, что можно заниматься этим гнус-
ным ремеслом, как будто не теряя при этом уважения высшего света. Однако
какое-то инстинктивное отвращение подсказывало Порпорине, что Пельниц
более чем кто-либо способствовал ее несчастью. Поэтому на закате следую-
щего дня, оказавшись с ним наедине в карете, уносившей их в Берлин, она
взвешивала каждое свое слово.
- Бедная моя узница, - сказал он, - что с вами сделали! До чего сви-
репы ваши сторожа! Они ни за что не хотели впустить меня в крепость,
ссылаясь на то, что у меня нет пропуска, и, не в упрек вам будь сказано,
я мерзну здесь уже более пятнадцати минут в ожидании вас. Закутайтесь
хорошенько в шубку - я привез ее, чтобы уберечь от простуды ваше горло,
- и расскажите свои приключения. Что же такое произошло на последнем
костюмированном бале? Все задают себе этот вопрос, и никто ничего не
