кумиром, то чудесным товарищем, заполняла всю его жизнь, преображала все
его существо. Под вечер он заметил, что она едва плетется, - усталость
взяла верх над ее веселым настроением. Невзирая на частые привалы под
тенью придорожных деревьев, она уже несколько часов чувствовала себя
совсем разбитой. Но именно этого она и добивалась. Не будь у нее даже
необходимости как можно скорей покинуть этот край, она и тогда стреми-
лась бы усиленным движением, напускной веселостью отвлечься от своей ду-
шевной муки. Первые вечерние тени, придавая пейзажу грустный вид, пробу-
дили в девушке мучительные чувства, с которыми она так мужественно боро-
лась. Ей рисовался мрачный вечер в замке Исполинов и предстоящая Альбер-
ту, быть может, ужасная ночь. Подавленная своими мыслями, она невольно
остановилась у подножья большого деревянного креста, водруженного на
вершине голого пригорка и, очевидно, отмечавшего место свершения како-
го-то чуда или злодейства, память о котором сохранило предание.
- Увы! Вы очень устали, хоть и стараетесь не показывать вида, - заме-
тил, обращаясь к ней, Иосиф. - Но до привала рукой подать: я уже вижу
там, в глубине ущелья, огоньки какой-то деревушки. Вы, пожалуй, думаете,
что у меня не хватит сил понести вас, а между тем, если б вы только по-
желали...
- Дитя мое, - улыбаясь, ответила она ему, - вы уж очень кичитесь тем,
что вы мужчина. Пожалуйста, не смотрите так свысока на то, что я женщи-
на, и поверьте, сейчас у меня больше сил, чем осталось у вас самого. Я
запыхалась, взбираясь по тропинке, вот и все; а если я остановилась, то
потому лишь, что мне захотелось петь.
- Слава богу! - воскликнул Иосиф. - Пойте же здесь, у подножия крес-
та, а я стану на колени... Ну, а если пение еще больше утомит вас?..
- Это не будет долго, - сказала Консуэло, - но у меня явилась фанта-
зия пропеть один стих гимна, который я пела с матерью утром и вечером,
когда нам попадалась среди полей часовня или крест, водруженный, как вот
этот, у перекрестка четырех дорог.
Однако причина, побуждавшая Консуэло запеть, была еще романтичнее,
чем она это изобразила. Думая об Альберте, она вспомнила о его, можно
сказать, сверхъестественной способности видеть и слышать на расстоянии.
Она живо вообразила себе, что в эту самую минуту он думает о ней, а быть
может, даже и видит ее. И, полагая облегчить его муку, общаясь с ним че-
рез пространство и ночь посредством любимой им песни, Консуэло взобра-
лась на камни, служившие основанием кресту, и, повернувшись в ту сторону
горизонта, где должен был находиться замок Ризенбург, полным голосом за-
пела стих из испанской духовной песни: "О Соnsuelo de mi alma..." [24]
"Боже мой, боже мой! - сказал себе Гайдн, когда она умолкла. - До сих
пор я не слышал пения, я не знал, что значит петь! Да разве бывают чело-
веческие голоса, подобные этому голосу? Услышу ли я когда-нибудь что-ли-
бо похожее на полученное сегодня откровение? О музыка! Святая музыка! О
гений искусства! Как ты воспламеняешь меня и как устрашаешь!"
Консуэло спустилась с камня, на котором она стояла словно мадонна; в
прозрачной синеве ночи отчетливо вырисовывался ее изящный силуэт. В по-
рыве вдохновения она, в свою очередь, подобно Альберту, вообразила, что
сквозь леса, горы и долины видит его: он сидел на Шрекенштейне, спокой-
но, покорно, преисполненный святой надежды. "Он слышал меня, - подумала
она, - узнал мой голос и свою любимую песню; он понял меня и теперь вер-
нется в замок, поцелует отца и спокойно уснет".
- Все идет прекрасно, - сказала она Иосифу, не замечая его неистового
восторга.
Сделав несколько шагов, она вернулась и поцеловала грубое дерево
креста. Быть может, в этот самый миг Альберт, в силу странного, непонят-
ного дара восприятия, ощутил как бы электрический толчок, смягчивший
напряженность его мрачного состояния и внесший в самые таинственные глу-
бины его души блаженное умиротворение. Возможно, что именно в эту минуту
он и впал в тот глубокий и благотворный сон, во время которого, к своей
великой радости, застал его на рассвете следующего дня страшно беспоко-
ившийся отец.
Деревушка, огоньки которой наши путники заметили в темноте, в
действительности оказалась обширной фермой, где их гостеприимно встрети-
ли. Семья добрых землепашцев ужинала под открытым небом, у порога своего
дома, за грубым деревянным столом, куда и их усадили охотно, но без осо-
бого радушия. Их ни о чем не спрашивали, едва даже удостоили взгляда.
Эти славные люди, утомленные долгим и знойным рабочим днем, ели молча,
наслаждаясь простой обильной пищей. Консуэло нашла ужин превосходным и
отдала ему должное, а Иосиф, забывая о пище, глядел на бледное благород-
ное лицо Консуэло, выделявшееся среди грубых загорелых лиц крестьян,
кротких и тупых, как у волов, что паслись на траве вокруг них, пережевы-
вая пищу с неменьшим шумом, чем их хозяева.
Каждый из ужинающих, насытившись и сотворив крестное знамение, уходил
спать, предоставляя более здоровым предаваться застольным наслаждениям
сколько им заблагорассудится. Как только мужчины встали из-за стола,
ужинать сели прислуживавшие им женщины вместе с детьми. Более живые и
любопытные, они задержали юных путешественников и засыпали их вопросами.
Иосиф взял на себя труд угощать их заранее заготовленными на такой слу-
чай сказками, которые, в сущности, не так уж далеки были от истины: он
выдавал себя и своего товарища за бедных странствующих музыкантов.
- Какая жалость, что сегодня не воскресенье, - заметила самая моло-
денькая из женщин, - мы бы с вашей помощью устроили танцы.
Они заглядывались вовсю на Консуэло, принимая ее за красавца юношу, а
та, следуя взятой на себя роли, кидала на них смелые, вызывающие взгля-
ды. Вначале она было вздохнула, представляя себе всю прелесть этих пат-
риархальных нравов, таких далеких от ее беспокойной бродячей жизни. Но,
увидя, как бедные женщины стоят позади мужей, прислуживая им, а затем
весело доедают их объедки, одни - кормя грудью малюток, другие, словно
прирожденные рабыни, - кормя своих сыновей-мальчуганов, обслуживая преж-
де всего их, а потом уже дочерей и самих себя, - она поняла, что эти
добрые земледельцы всего лишь дети голода и нужды: самцы - прикованные к
земле рабы плуга и скота, и самки, прикованные к хозяину, то есть к муж-
чине, - затворницы, вечные рабыни, обреченные трудиться без отдыха да
еще переживать волнения и муки материнства. С одной стороны - владелец
земли, угнетающий того, кто на ней работает, или облагающий его такими
поборами, что крестьянин за свой тяжкий труд не имеет даже самого необ-
ходимого; с другой стороны - скупость и страх, передающиеся от хозяина к
арендатору и обрекающие последнего сурово и скаредно относиться к своей
семье и собственным нуждам. И тут это мнимое благополучие стало казаться
ей отупением от несчастья или оцепенением от усталости; и она сказала
себе, что лучше быть артистом или бродягой, чем владельцем поместий и
крестьянином, ибо с обладанием как земли, так и снопа, связаны и неспра-
ведливая тирания и мрачное порабощение алчностью.
- Viva la libertal [25] - сказала она Иосифу по-итальянски, в то вре-
мя как женщины шумно мыли и убирали посуду, а немощная старуха, словно
автомат, вертела прялку.
К своему удивлению, Иосиф услышал, что некоторые крестьянки кое-как
болтают по-немецки. Он узнал от них, что глава семьи, хоть и крестьянин
по виду, является дворянином по происхождению, что он получил некоторое
образование и в молодости обладал небольшим состоянием, но война за
австрийское наследство совершенно разорила его и, не видя другого выхо-
да, чтобы поднять свое многочисленное семейство, он стал фермером сосед-
него аббатства. Это аббатство страшно обирало его, он только что выпла-
тил за "архиерейское право на митру" - то есть налог, взимаемый имперс-
ким казначейством с религиозных общин при каждой смене духовного лица.
Фактически этот налог уплачивался только вассалами и арендаторами цер-
ковных владении сверх собственных их повинностей и других мелких побо-
ров. Рабочие, трудившиеся на ферме, были крепостными, но отнюдь не счи-
тали себя более несчастными, чем их хозяин. Коронным откупщиком был ев-
рей. Его выпроводили из аббатства, которое он донимал, и он взялся за
землепашцев, терпевших от него еще больше, чем от аббатства; этим утром
он как раз потребовал у них сумму, составлявшую сбережения нескольких
лет. Притесняемый и католическими священниками и евреями - сборщиками
податей, бедный землепашец не знал, кого из них больше ненавидеть и бо-
яться.
- Видите, Иосиф, - сказала Консуэло своему товарищу, - не была ли я
права, говоря, что лишь мы с вами богаты в этом мире? Ведь мы не платим
налогов за свои голоса и работаем только когда нам вздумается.
Настало время ложиться спать. Консуэло была до того утомлена, что
заснула на скамейке у входа. Иосиф воспользовался этой минутой и попро-
сил хозяйку предоставить им по кровати.
- Кровати, дитя мое? - воскликнула она, улыбаясь. - Хорошо, если мы
сможем дать вам одну, а вы уж как-нибудь устроитесь на ней вдвоем.
Этот ответ заставил покраснеть бедного Иосифа. Он взглянул на Консуэ-
ло, но, увидев, что она ничего не слыхала, преодолел свое волнение.
- Мой товарищ очень утомился, и если вы сможете уступить ему хоть ка-
кую-нибудь кровать, мы за нее заплатим, сколько вы пожелаете. Мне же до-
вольно угла в риге или коровнике.
- Ну, если этому мальчику нездоровится, то мы из человеколюбия дадим
ему кровать в общей комнате - три дочери наши лягут вместе на одной; но
скажите вашему товарищу, чтобы он вел себя смирно и прилично, а то мой
муж и зять спят в той же комнате и быстро сумеют его образумить.
- Я отвечаю за скромность и порядочность моего товарища, только надо
узнать, не предпочтет ли он спать на сене, чем в комнате, где так много
народу.
И вот бедному Иосифу поневоле пришлось разбудить синьора Бертони,
чтобы сообщить ему о предложении хозяйки. Против его ожидания Консуэло
вовсе не испугалась; она нашла, что раз девушки спят в одной комнате с
отцом и зятем, то и ей будет там безопаснее, чем где-либо в другом мес-
те, и, пожелав покойной ночи Иосифу, она проскользнула за четыре корич-
невые шерстяные занавески, скрывавшие указанную ей кровать, и там, едва
успев раздеться, заснула крепчайшим сном.
LXVIII
Проспав несколько часов в тяжелом оцепенении, Консуэло проснулась от
какого-то непрекращающегося шума. С одной стороны старуха бабушка, чья
кровать почти касалась ее кровати, надрывалась от пронзительного, разди-
рающего кашля; с другой стороны молодая женщина кормила грудью ребенка и
убаюкивала его пением; храп мужчин напоминал рычание; маленький мальчик
плакал, ссорясь со своими тремя братьями, лежавшими на одной с ним пос-
тели; женщины поднялись, чтобы утихомирить их, и своими выговорами и уг-
розами наделали еще больше шума. Беспрерывное движение, детские крики,
грязь, вонь, удушливый воздух, наполненный густыми, смрадными испарения-
ми, стали до того противны Консуэло, что терпеть дольше она была не в
силах. Одевшись потихоньку, она дождалась минуты, когда все угомонились,
вышла из дома и принялась отыскивать уголок, где бы можно было поспать
до утра: ей казалось, что она лучше заснет на свежем воздухе. Всю прош-
лую ночь она шла и потому не заметила холода, хотя климат этого горного
края был гораздо суровее, чем в окрестностях Ризенбурга, да и сама она
была в подавленном состоянии, противоположном тому возбуждению, в кото-
ром убегала из замка. Консуэло почувствовала озноб, и вообще ей ужасно
нездоровилось. Со страхом стала она думать о том, что раз с самого нача-
ла ей так плохо, то, пожалуй, она не выдержит, если придется несколько
