показатель.
Если тот же (такой же, такого же типа... ну, тут пожалуй,
уж и сам тип будет другой, сделается несколько иным!) конкурс
устроить с директорскими привнесениями, заставить участников
переписывать бумаги с изменениями ("переменять" титулы и
глаголы -- далеко не верх чиновничьей сложности!), то всем
видимые доказательные, наглядные критерии спрячутся,
замутнятся, размоются. А в "случае Башмачкина" все яснее и
проще -- кто сколько раз ошибся, написал не ту букву, пропустил
букву или две, вынужден был исправить написанное и т.п.
Вот на таком, тупо-копировочном, то есть
собственно-переписочном конкурсе у Акакия Башмачкина,
согласитесь, были бы (возникли бы) совсем неплохие шансы
попасть в число лауреатов; кстати, и почерк у него был
отработан неплохо.
Если бы будущие и настоящие (что, видимо, одно и то же)
партнеры Фишера чуть пристальнее вгляделись в его вполне
органичную (для него), ограничивающую (это
-- само собой разумеющееся, общепринятое мнение) манеру, возможно, им стало
бы... страшновато. Потому что она, манера эта, установка эта, слишком уж
отточенная, слишком по большому счету упрощенно-констатирующая,
уплощенно-сфокусированная и... труднопреодолимая. И, следовательно, вероятно
(весьма вероятно) не так-то просто аннулируемая... возрастом.
Да, Фишер сознательно, строго отказывается от собственных,
сколько-то оригинальных замыслов (которые ведь приходится --
куда ж ты денешься! == изобретать, открывать, формулировать за
доской, под тиканье часов; которыми можно увлечься -- еще бы,
родные ведь детища! -- к которым вполне можно (и это как бы
извинительно -- до того естественно) быть (стать)
необъективным). А тут еще особенности шахмат как игры, которая
в любой момент может -- и от этого тоже никак не избавиться,
никуда не деться! -- а иногда как бы и обязана стать...
азартной. Тем более, что это, как-никак, интеллектуальное
соревнование, острейшее соперничество, так сказать, двух умов,
двух нервных систем, со строжайшим соблюдением довольно
изощренных правил.
Сейчас Фишер, не участвующий в соревнованиях, как
говорится, текущего репертуара, "навис" над мировыми шахматами
-- со своей подстерегающей, наказующей, поистине инспекционной,
хотя и упрощающей его подход (к шахматам) манерой.
И избрана (выбрана) она, повторяю, не потому, что является
наиболее жесткой, но
-- наиболее сподручной, наиболее, если хотите, рациональной.
Чтобы ее как-то... ну, купировать, ограничить -- хотя как
именно это сделать, трудно, очень трудно сказать (определить)
-- даже наметочно, приблизительно, -- и самому Каспарову
пришлось бы... совершать как раз не лишенные сложности
внутренние маневры. Да и неизвестно еще, в какой мере он лично,
Гарри Кимович, открыл и осознал, обдумал, промоделировал для
себя это, столь "простенькое", оружие Роберта Фишера.
А вот если он разберется как следует со всеми (или хотя бы
основными) трудностями нейтрализации, не откажется ли он --
заранее -- от мыслей о каких бы то ни было контактах с
Р.Фишером за доской?
Скажем, совсем упрощая: беда в том, что бороться с Фишером
на данном поприще, бороться его же, как принято в подобных
случаях выражаться, оружием, означает не больше не меньше, как
повторить сам путь Р.Фишера в шахматах (и -- к шахматам),
"скопировать" его повседневное отношение к ним, его рабочую
манеру, его стиль и само содержание подготовки.
Но кто на это способен?
Кто способен так перестраиваться, да к тому же практически
уже не вполне в первой половине творческой жизни? Именно --
творческой, а не только (и не столько) спортивной.
Конечно, чувствуется в таком, с одной стороны
холодновато-объективном (объективирующем, повторяю) подходе и
некоторая остервенелость, не побоюсь этого слова,
особо-пристрастная жесткость.
Фишера слишком много и долго обижали коллеги. И в
личностном (личном) плане, невольно, а изредка и "вольно", и в
творческо-спортивном. Натерпелся и решил... быть "с ними"
построже: это так понятно. Натерпелся -- и, следовательно, как
бы (словно бы, вроде бы) имеет право...
А связать ему руки, запретить-ограничить... как? с какой
стороны? и будет ли это удаваться -- в огромной горячке борьбы?
Что такое процесс писания для обычного, рядового
чиновничьего люда (по тому же Гоголю). Да ни больше ни меньше,
чем "скрыпенье перьями": "когда все уже отдохнуло после
департаментского скрыпенья перьями, беготни (!) своих и чужих
необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно,
больше даже (!), чем нужно, неугомонный человек, -- когда
чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время... когда
все (!) стремится развлечься, -- Акакий Акакиевич не предавался
никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь
видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он
ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне:
что-то бог пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная
жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть
довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой
старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на
жизненной дороге" (цит. соч., стр.133).
Башмачкин погиб потому, что у него украли (грабанули, с
плеч сняли) шинель?
Ни в коем случае. Гоголь совершенно определенно
подчеркивает это -- моментами
неопровержимо-обстоятельственными, физиологически-бытовыми.
Раздетый Акакий Акакиевич благополучно дошел до дому,
травмированный грабителями, замерзающий во время вьюги он не
заболел. Почему? Да потому, что не произошло главной катастрофы
-- отклонения от обычных, неизменных, незаменимых
непременнейших занятий. Не было отрыва от дела, еще не было.
Хотя он уже начинался -- на радостях, после того, как шинель
была справлена: "Пообедал он весело и после обеда УЖ НИЧЕГО НЕ
ПИСАЛ, никаких (!) бумаг, а так немножко ПОСИБАРИТСТВОВАЛ на
постели, пока не потемнело" (стр.144).
Отрыв произошел даже не после грабежа, а когда Башмачкин
решил (аккурат как явный непрофессионал, то есть потерявший
реальное представление о своем положении дел -- действительном
положении) заняться абсолютно нереальным делом == вернуть
шинель. Забыв о поговорке -- "Что с возу упало, то пропало".
Ему бы снова взяться за перо, не выпускать перо из рук:
худо-бедно капот (старая шинель) остался. Сразу он никак не мог
осознать сохранившихся преимуществ своего так замечательно
найденного, от-работанного и заработанного, положения.
Постепенно все как-нибудь обошлось бы... А грабеж -- что ж, это
дорогой, суровейший, но и полезнейший, может быть,
окончательный, урок. Ведь страшно сказать, еще страшнее
подумать: Башмачкин погнался аж за двумя зайцами. Он развернул
целую эпопею, пустился (!) в сооружение чудо-шинели, шинели
высокого, высшего качества, наивысшего уровня из -- всех
достижимых. Если бы на месте Петровича оказался какой-то
совершенно безамбициозный портной, сшивший некое подобие
шинели, некую прозодежду, потеря была бы многократно менее
ощутимой, и Акакий Акакиевич, пожалуй, пережил бы ее не столь
болезненно, не столь... грандиозно. Это же надо -- решиться
пойти к самому ЗНАЧИТЕЛЬНОМУ ЛИЦУ. Из этого получилось только
то, что и могло получиться. Башмачкин был разруган -- и
поделом, не занимайся не своим делом!! -- да так, что "он не
слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно
распечен генералом, да еще и чужим (казалось бы, на чужого-то
как раз и можно среагировать спокойнее; свой-то не распекает, и
наверное, Бог даст, не распечет, потому как не за что -- Л.Б.).
Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот (!!),
сбиваясь с тротуаров... Вмиг надуло ему в горло жабу, и
добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова;
весь распух и слег в постель" (стр.133)
Профессионал погиб потому, что перестал быть таковым.
Частная жизнь достала-таки человека, в растерянности
послушавшегося чужих советов, начавшего хлопотать, вместо того,
чтобы продолжать переписыванье, в котором только и было
обычное, вседневное спасение Башмачкина.
Партнеры Фишера тоже хватаются за химеры своих замыслов,
забывая о более "простых" вещах, начиная хотя бы с непрерывно
идущих, тикающих часов. Еще раз повторю: механизм, придуманный
и запатентованный Фишером, им мало поможет, он смягчит,
конечно, остроту цейтнотов, лишь явную спешку, но не
внутреннюю, он способен ликвидировать; так что часы изобретены
Робертом Фишером скорее всего и более всего для себя, чтобы
создать себе самому дополнительный антицейтнотный комфорт
(хотя, казалось бы, уж кому-кому, а ему-то цейтноты не угрожают
и не угрожали никогда, скорее напротив...) Но на то он и
профессионал, чтобы к старости (!) обеспечивать себе особо
благоприятные, "щадящие" условия для работы -- она к тому же
ведь умственная, особо тонкая, капризная,
быстроразлаживающаяся.
Труд, оказывается, как показывает "пример Гоголя"
("Шинель", из которой, как известно, все мы вышли), должен быть
не только внутренне, но и внешне непрестанным. Никак, ну, никак
нельзя от него отрываться, отставать, тем более в
неблагоприятных (казалось бы; на деле же у Башмачкина... всего
лишь особо поучительных, так рискнем сказать) обстоятельствах.
"...приучился голодать по вечерам; но зато он питался
духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели"
(стр.141). Читаешь, в десятый или двадцатый или тридцатый раз
перечитываешь классика и все никак не можешь поверить... И это
-- о ком же? об Акакии Акакиевиче? Неужто эта лексика --
"духовно", "вечная идея" -- имеет к нему какое-то отношение?!
Куда же он занесся?! Но ведь Гоголь, помимо прочего, одергиваю
я себя, готовит визит к значительному лицу, визит своего героя,
решившегося... надерзить (вот это уж полная фантастика):
" -- Но, ваше превосходительство, -- сказал Акакий
Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия
духа, какая только в нем была (ему бы собирать эту горсть для
достойного (!) возвращения к работе, -- Л.Б.), и чувствуя в то
же время, что он вспотел УЖАСНЫМ ОБРАЗОМ (еще бы! ведь эта
ужасающая испарина наверняка готовит почву для жабы, для
убийственной, смертельной простуды! == Л.Б.), -- я ваше
превосходительство осмелился утрудит потому, что секретари
того... ненадежный народ..." (стр.153).
Вот оно, закономерное начало гибели: вместо того, чтобы
самому работать безупречно, работать и дальше, несмотря ни на
что, несмотря на потерю такой, как выяснилось... не строго
обязательной, хотя внешне и привлекательной штуки, как шинель
(урок преподнесен чувствительный, дорогостоящий, но зато какой
полезный, надо было только распознать его, использовать и еще
мысленно поблагодарить неизвестных, дидактически безупречно
поведших себя грабителей, поблагодарить, а не... гоняться за
ними, да еще не без помощи... кого бы вы думали -- самого
значительного лица), -- вместо того, чтобы с радостью взяться
снова за перо, Акакий Башмачкин, отравленный не своим,
совершенно НЕ РЕАЛЬНЫМ, недоступным для него тезисом ("В самом
деле две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо"
(стр.143)), слетел, как нынче выражаются, с резьбы, кинулся
