(подался), ну в совершеннейше не ту степь.
Партнеры Фишера оказываются -- по сравнению с ним -- не
вполне достаточными профессионалами, людьми не способными так,
как он, изучать шахматы, думать -- и переобдумывать -- их
основы, фундаментальные особенности столь сложной, столь
"синтетической" и крайне, по своей природе, коварной игры.
Спасский хотел (намеревался) в Рейкъявике и победить,
даже, как я знаю, где-то "в районе 17 -- 18-й партии", Фишера,
и получить крупнейший в истории шахматных соревнований гонорар.
Приобрести "две выгоды" -- сделать так, чтобы было и "хорошо"
(почет, слава, уважение болельщиков, почитателей) и "тепло"
(поправка материального положения). НО ВЕДЬ ТАК НЕ БЫВАЕТ. Не
бывает просто потому, что не может быть. Потому что в таком
(тем более) деле, такого не может быть никогда.
Говорят, Сальери неправ потому, что не устраивают его
внешние признаки "лентяйства" Моцарта ("гуляки праздного"): тот
все время не сидит, не корпит за инструментом, не пишет ноты в
своей "келье", которой у Вольфганга-Амадея к тому же и нет...
Но Моцарт, дескать, все равно (и все-таки) работает 24 часа в
сутки, его развеивания (пирушки с друзьями, болтовня,
романчики, флирт и т.п.)
-- находчиво и удачно применяемые отвлечения, необходимый отдых, создание
условий для плодотворной работы творческого подсознания. И, возможно, на деле,
это действительно так. Но Моцарт, даже не гений, подымай выше -- Сальери
называет его Богом музыки ("Ты, Моцарт, Бог и сам того не знаешь. Я знаю, я") ==
все-таки подает не лучший пример тем, кто идет ему на смену ("Что пользы, если
Моцарт будет жив. И новой высоты еще достигнет. Подымет ли он тем искусство?
Нет, оно падет опять, как он исчезнет. НАСЛЕДНИКА НАМ НЕ ОСТАВИТ ОН"). Так что
и внешнее поведение классика какое-то значение имеет, может иметь. Может
сыграть роль -- даже чисто внешнее, индивидуальное.
Важен результат? Конечно. Но все-таки не только; не один
результат.
Хотя в шахматах, шахматном спорте, Фишер вынужден (!) идти
от результата, строить (готовить) свои выступления "наверняка
или почти наверняка", быть нацеленным на успех, на победу, на
цифровое, неопровержимейшее превосходство.
И учитывать по возможности -- раз он профессионал --
решительно все мыслимые, предвидимые, в том числе и
предполагаемые, факторы, способствующие несомненному успеху или
сопровождающие успех, сопутствующие ему.
В известном смысле он довольно рано впал как бы в
шахматное старчество, в рассудительность не по времени и как бы
не по чину (до завоевания высшего титула).
Алехин перед матчем 1927 года, как известно, заметил: не
представляю, как это я могу выиграть у Капабланки 6 партий,
впрочем, еще труднее мне представить, каким образом я мог бы
проиграть ему 6 партий. И это говорил человек, не выигравший
еще у своего исторического противника ни одной встречи!
Он же в конце 30-х годов сказал, что чемпионом мира, новым
чемпионом, может стать лишь человек, имеющий повышенное чувство
опасности.
Башмачкин, получивший, в каком-то смысле и не вполне
заслужено, а точнее == все-таки не по чину, не по положению,
свою великолепную, по максимуму сделанную, сшитую, сооруженную
шинель (все, кроме воротника -- кошка, которую издали вполне
можно было принять за куницу, вот грабители и приняли, -- было
самого лучшего качества, в пределах, конечно же, доступных
средств), потерял бдительность. Совершенно. Он дерзнул даже
пойти "на вечер", он, отродясь этого не делавший. Он попал, как
Германн из "пиковой дамы", в полностью непривычные условия.
Башмачкину не пришлось делать ничего особенного,
специфического, надо было только идти домой, он и пошел и --
более чем закономерно! -- нарвался на грабителей. Ситуация
Германна была сложнее, ему предстояло особое, непривычное (!)
действие; впрочем, казалось бы, доступное и ребенку --
надо было вытянуть карту, посмотреть, та ли это карта, какая
нужна (туз), положить на стол -- изображением вниз -- и
спокойно (выигрыш обеспечен) ждать действий банкомета. Но он и
этого не сумел сделать. Почему же он обдернулся? Да непривычно
все это, не его жанр, не получилось и не могло получиться --
хотя бы потому, потому еще дополнительно, что получалось два
предшествующих, тоже "решающих" раза (впрочем, можно и без
кавычек, первые разы были, скажем так, заманивающими -- со
стороны Чекалинского? Так получается?). От Германна, казалось
бы, требовался один-единственный пустяк: надо был проверить,
какая карта вынута из колоды и положена на нужное место, именно
та ли карта. Он этого не сделал. Почему? Да всего-навсего
потому, что не привык этого делать.
---------------------------------------------------------------------------
To be continued
Первая публикация книги на этом обрывалась. Сейчас же приведен
полный текст. (прим. публикатора)
Continued
---------------------------------------------------------------------------
Не был (не оказался) на это нацелен. Не имел, даже в
зародыше, такого навыка. Не владел -- неудобно произносить это
"высокое", специальное слово, но приходится -- техникой
откладывания, выбора извлечения из колоды нужной карты. Хотя,
казалось бы, ну какая тут может быть еще техника?!
Элементарщина -- взял ту карту, что нужно, глянул мельком
(можно и мельком, но лучше пристально, очень внимательно, с
задержкой, с фиксацией, с проверкой, так скажем, своего
взгляда, с полнейшим осознанием того, какая, именно, та
ли, карта вынута, та ли положена; ведь речь идет о таких
деньгах, о таком состоянии. Тем более -- в третий, более чем
решающий игровой день; он же -- положил и все.
Но, сделав одну ошибку, герой Пушкина, как и герой Гоголя,
сделал вторую, решающую уже на все сто процентов, смертельную.
Башмачкин быстро отправился на тот свет, потому что стал
хлопотать о "несбыточном", занялся вдруг делом наоборотным, то
есть совершенно не своим, диаметрально противоположным делом, к
тому же бессмысленным, не обещавшим решительно никакого
результата. Оно и дало результат -- соответствующий,
смертельный. Если бы он остановился -- хоть после распекания
(криков) значительного лица! Еще не поздно было сказать себе:
Акакий, спокойно, а что, собственно, произошло? Да ничего
такого уж особенного: я жив, здоров, мне явно -- и даже
редкостно -- повезло: с меня сняли шинель, пусть новую, великим
трудом (Петровича) и жертвами (моими, личными) доставшуюся. Но,
может быть, это Всевышний решил так меня поучительно наставить,
подсказать мне -- уже окончательно, чтобы до конца дней в нем я
не сомневался ни секунды, -- мой путь, мою участь, мое дело,
мое все. Этот наорал на меня. Но он -- не мой генерал. Можно
попросить прощения, можно как-то, по мере моих сил и разумения,
замять этот эпизод, сгладить, спустить на тормозах, можно
просто спокойно, главное что спокойно, не отклоняясь в эмоции,
уйти; и == скорее к перу, к бумаге, скорее домой или в
департамент и -- писать, писать, писать (в смысле переписывать,
как герой последнего романа великого Флобера). Главное и
единственное -- к счастью, к великому счастью: нет ноющей или
ругающейся жены, нет плачущих голодных-холодных детей, нет
других проблем! Да ведь я свободный в сущности человек, а не
свободен я от своего, родного, кровнейшего, наинужнейшего дела,
от своей профессии, которая есть и смысл, и содержание моей
единственной, мне, оказывается, принадлежащей, жизни. Так буду
продолжать со всем тщанием-прилежанием, как раньше, когда все у
меня было стабильно. А эта новая шинель меня свела с
правильного, прежнего, совсем скромного, но вполне
осуществимого пути, увела от прежнего образа жизни и вот теперь
угрожает самой жизни; один раз угрожала -- не получилось, так
не допущу ни в коем случае, чтобы у нее, злодейки (!)
получилось сейчас.
Отвлеченно рассуждая, какое действие разумное мог
предпринять Башмачкин, выслушав генеральские крики? Он мог
обратиться к челяди значительного лица -- с просьбой дать ему
(может быть подарить, может быть на время, с возвратом, взаймы)
какую-то утепляющую, утеплительную одежонку. Ну, хоть шарф,
чтобы в шею не надуло. А перед выходом на улицу он должен был
(испарина, пот, он ведь "ужасно" вспотел, не забудем об этом)
охладиться, остыть в теплом помещении. Принять, словом,
какие-то меры против угрожавшей простуды: ведь в распаренном
(не говоря уже о расстроенных чувствах) виде он ни разу не
ходил в департамент. А кроме департамента, он, к великому
своему счастью, вообще никуда не ходил, следовательно, и не
должен был ходить, не должен был поступать как многие, как все,
поддаваться окружающим, учитывать их мнения, мнения эти не надо
было учитывать именно потому, что они, доброжелатели, -- совсем
не профессионалы. Да, да, у них другой подход к
житейским, неотменимым проблемам, слишком обыкновенный: потерял
шинель (сняли с плеч) -- иди, хлопочи по инстанциям, как
положено, как все делают, как приличествует, как заведено. Да
еще подсказывают ограбленному наиболее успешные способы...
ведения дела, явно обреченного на полнейшую неудачу. Может
быть, они, Другие, подсознательно (и -- по-своему -- не без
оснований!) считают, что хлопоты отвлекут (могли бы отвлечь)
несчастного от прямых, изматывающих, вгоняющих в смертельную
(!) тоску, мыслей об утраченной вдруг шинели?..
Умение всегда и всюду любую общепринятую неудачу
рассматривать прежде всего как полезный урок -- вот еще одна из
привычек, один из навыков профессионала.
Шинель была слишком хороша, чтобы оставаться у Акакия
Акакиевича, чтобы на самом деле (!) принадлежать ему, чтобы он
мог ею беспрепятственно и безраздельно пользоваться: "зато он
питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей
шинели. С этих пор как будто самое существование его сделалось
как-то полнее, как будто он женился (!!), как будто какой-то
другой человек присутствовал с ним, как будто он был НЕ ОДИН, а
какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить
вместе жизненную дорогу, -- подруга эта была не кто другая, как
та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу.
Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек,
который уже определил и поставил себе цель. С лица и с
поступков его исчезло само собой сомнение, нерешительность --
словом, все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь (!)
показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие
и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?
(То есть: не сделать ли шинель, уже решительно во всем (!)
шинелью высшего, наивысшего, в рамках возможностей титулярного
советника, понятно, разряда?! -- Л.Б.). Размышления об этом
чуть НЕ НАВЕЛИ на него рассеянности (вот оно, возмездие, --
Л.Б.). Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не
сделал ОШИБКИ, так что почти вслух вскрикнул: "ух!" и
перекрестился" (стр.141).
Прозаик переходит на стихи: "ух -- вслух" -- рифма.
Башмачкин, разумеется, вне себя. ВНЕ СЕБЯ. Он себя уже теряет.
Потому что готов потерять свою, качественную, более чем
привычную, всеобъемлюще важную работу.
Это -- простейшие случаи, с Башмачкиным и Германном. Один
утратил жизнь, другой
-- разум. "Не дай нам бог сойти с ума, Нет, лучше посох и сума" (А.С.Пушкин).
Неизвестно, знающий русский язык -- по его мнению, не
вполне достаточно, чтобы читать художественную литературу, --
Фишер заглядывал ли в Гоголя и Пушкина. Но совершенно очевидно,
