ла бы для меня пятном, которое можно смыть только самоубийством. Вот мое
последнее слово, пандур с обожженной пастью! Прочь с моих глаз! Беги,
ибо если ты не освободишь моей руки, которую уже четверть часа леденишь
в своей, я очищу землю от негодяя, размозжив тебе голову!
- И это твое последнее слово, исчадие ада? - воскликнул Тренк. - Ну,
хорошо же! Горе тебе! Пистолет, который я гнушаюсь выбить из твоей дро-
жащей руки, заряжен только порохом. Одним маленьким ожогом больше или
меньше - что за важность! Этим не запугаешь человека, закаленного в ог-
не. Стреляй, наделай шума! Мне только того и нужно. Я буду рад найти
свидетелей своей победы, так как теперь уже ничто не сможет избавить те-
бя от моих объятий: своим безумием ты зажгла во мне огонь страсти, кото-
рый могла бы сдержать, будь ты немного поосторожней.
Говоря так, Тренк схватил в свои объятия Консуэло, но в то же мгнове-
ние дверь отворилась, и человек, чье лицо было закрыто черным крепом,
опустил руку на пандура, который сразу согнулся и зашатался как тростник
в бурю, и с силой бросил его на пол. Это было делом нескольких секунд.
Ошеломленный в первое мгновение, Тренк поднялся и, дико вращая глазами,
с пеной у рта, выхватил шпагу и бросился на своего врага, который нап-
равлялся к двери, по-видимому чтобы исчезнуть. Консуэло также устреми-
лась к выходу. Ей показалось, что по росту и силе руки этот замаскиро-
ванный человек не кто иной, как граф Альберт. Она увидела его в конце
коридора, где очень крутая витая лестница вела на улицу. Тут он остано-
вился, подождал Тренка, быстро нагнулся - так, что шпага барона царапну-
ла стену, и, схватив его в охапку, бросил через плечо вниз по лестнице,
головой вперед. Консуэло слышала, как великан покатился, и с криком:
"Альберт!" - кинулась было вслед за своим избавителем. Но он исчез
раньше, чем у нее хватило сил сделать три шага. Страшная тишина воцари-
лась на лестнице.
- Синьора, через пять минут начинают, - отеческим тоном обратился к
ней бутафор, вынырнув из театрального люка, выходившего на ту же площад-
ку. - Каким образом эта дверь оказалась открытой? - прибавил он, глядя
на дверь лестницы, с которой был сброшен Тренк. - Право, ваша милость
рисковали схватить насморк в коридоре.
Он закрыл и запер дверь на ключ, как полагалось, а Консуэло ни жива
ни мертва вернулась в уборную, выбросила за окно пистолет, валявшийся
под диваном, засунула ногой под мебель драгоценности Тренка, сверкавшие
на ковре, и отправилась на сцену, где наткнулась на Кориллу, еще красную
и запыхавшуюся от бесконечных выходов на аплодисменты, только что дос-
тавшиеся на ее долю после интермедии.
XCVIII
Несмотря на страшное волнение, Консуэло и в третьем акте превзошла
себя. Она не ожидала такого успеха, не рассчитывала больше на него, вый-
дя на сцену с отчаянной решимостью провалиться с честью, считая, что во
время своей мужественной борьбы лишилась вдруг и голоса и сноровки. Это
ее не пугало: что значили даже тысячи свистков по сравнению с опасностью
и позором, от которых она только что избавилась благодаря какому-то чу-
десному вмешательству. За этим чудом последовало другое. Добрый гений
Консуэло, казалось, покровительствовал ей: голос ее звучал как никогда,
пела она с еще большим мастерством и играла с большим подъемом и
страстью, чем когда-либо. Все ее существо было до крайности возбуждено,
и ей казалось, что вот-вот в ней что-то порвется, как чересчур натянутая
струна. И это лихорадочное возбуждение уносило ее в волшебный мир: она
делала все точно во сне, и ее даже удивляло, что она находила в себе для
этого реальные силы.
Впрочем, радостная мысль поддерживала ее всякий раз, когда она боя-
лась ослабеть. У нее теперь не было сомнений, что Альберт здесь. Он в
Вене. По крайней мере со вчерашнего дня. Он наблюдает за нею, следит за
всеми ее движениями, оберегает ее, иначе кому же приписать нежданную по-
мощь, только что ей оказанную, и ту почти сверхъестественную силу, кото-
рой должен был обладать человек, чтобы победить Франца фон Тренка, сла-
вонского геркулеса? И если в силу одной из тех странностей, которых так
много в характере молодого графа, он не хочет говорить с нею и как будто
старается быть ею не замеченным, тем не менее он явно по-прежнему
страстно любит ее, раз оберегает так заботливо и защищает с такой энер-
гией.
"Ну, хорошо, - блеснула в голове Консуэло мысль, - если господу угод-
но, чтобы силы мне не изменили, пусть Альберт видит меня на высоте в мо-
ей роли и пусть из того уголка зала, откуда он, без сомнения, в эту ми-
нуту следит за мной, насладится моей победой, одержанной отнюдь не инт-
ригами или шарлатанством".
Не забывая о своей роли, она искала его глазами, но нигде не могла
найти; она продолжала свои поиски и когда отступила за кулисы, но так же
безуспешно. "Где бы он мог быть? - ломала она себе голову. - Где он
спрятался? Быть может, он убил пандура наповал, сбросив его с лестницы?
И принужден теперь скрываться от преследований? Попросит ли он убежища у
Порпоры? Встретит ли она его на этот раз, вернувшись в посольство?"
Все недоумения исчезали, как только она снова появлялась на сцене:
словно по волшебству, забывала она обстоятельства своей действительной
жизни, и ее охватывало лишь чувство какого-то смутного ожидания, востор-
га, страха, благодарности, надежды... И все это было в ее роли и вылива-
лось в чудесных звуках, полных нежности и правды.
По окончании спектакля ее стали без конца вызывать, и императрица
первая бросила ей из своей ложи букет, к которому был прикреплен ценный
подарок. Двор и венцы последовали примеру своей государыни, засыпав пе-
вицу цветами. Консуэло увидела, как среди всех этих благоухающих эмблем
восторга к ее ногам упала зеленая ветка, невольно привлекшая ее внима-
ние. Как только занавес опустился в последний раз, она ее подняла. То
была кипарисовая ветка. Тут она забыла обо всех победных венках и стала
искать объяснения этого знака скорби и ужаса, этой погребальной эмблемы,
быть может выражавшей последнее прости. Смертельный холод сменил в ней
лихорадочное волнение, непреодолимый ужас застлал ей, как облаком, гла-
за. Ноги Консуэло подкосились, и ее почти без чувств отнесли в карету
венецианского посланника, где Порпора тщетно старался добиться от нее
хотя бы одного слова. Губы ее похолодели, а безжизненная рука держала
под плащом кипарисовую ветку, точно принесенную к ней ветром смерти.
Спускаясь по театральной лестнице, она не заметила кровавых следов,
да и мало кто обратил на них внимание в сутолоке разъезда.
В то время как Консуэло возвращалась в посольство, погруженная в свои
мрачные думы, довольно печальная сцена происходила в артистической при
закрытых дверях. Незадолго до окончания спектакля служащие театра, раск-
рывая все двери, наткнулись на окровавленного барона фон Тренка, лежав-
шего без чувств у подножия лестницы. Его перенесли в одну из зал, предо-
ставленных артистам, и, во избежание огласки и смятения, потихоньку пре-
дупредили директора, театрального доктора и полицию, чтобы те явились
констатировать свершившийся факт. Таким образом, и труппа и публика по-
кинули зрительный зал и театр, не узнав о происшествии, и только кое-кто
из служителей искусства, государственные чиновники и несколько сострада-
тельных свидетелей постарались оказать помощь пандуру и добиться от него
объяснений.
Корилла, ожидавшая карету любовника и уже несколько раз посылавшая на
розыски свою горничную, наконец потеряла терпение и решила пойти сама,
рискуя отправиться домой пешком. Она встретила г-на Гольцбауэра, и тот,
зная об ее отношениях с Тренком, повел ее в фойе, где она увидела своего
любовника с проломленным черепом и со столькими ушибами на теле, что он
не мог пошевельнуться. Корилла огласила все помещение воплями и стенани-
ями. Гольцбауэр удалил лишних свидетелей и велел закрыть двери. Прима-
донна на все вопросы не могла ни сказать что-либо, ни сделать какие-то
предположения, которые могли бы помочь выяснению дела. Наконец Тренк,
придя немного в себя, признался, что, проникнув без разрешения за кулисы
театра, чтобы поглядеть поближе на танцовщиц, спешил уйти оттуда до
окончания спектакля, но, не зная всех переходов этого лабиринта, осту-
пился на первой же ступеньке проклятой лестницы, неожиданно упал и ска-
тился до самого низа. Этим объяснением удовлетворились и отнесли Тренка
домой, где Корилла так ревностно за ним ухаживала, что даже лишилась
из-за этого благосклонности графа Кауница, а впоследствии и благоволения
ее величества. Но она отважно пожертвовала всем этим, и Тренк, чей же-
лезный организм выносил и более жестокие испытания, отделался недельным
недомоганием и лишним шрамом на голове. Он не заикнулся ни перед кем о
своем злоключении и только дал себе слово, что Консуэло дорого заплатит
за него. Он и осуществил бы это, конечно, самым жестоким образом, если
бы приказ об аресте не вырвал его из объятий Кориллы и не бросил, едва
оправившегося от падения и еще дрожавшего от лихорадки, в военную тюрьму
[50].
То, что глухая народная молва довела до ушей каноника, начало оправ-
дываться. Богатства пандура возбудили во влиятельных людях и ловкачах
жгучую, неутолимую алчность, и он пал жертвой этой алчности. Обвиненный
во всевозможных преступлениях, и совершенных им и навязанных ему людьми,
заинтересованными в его гибели, он начал испытывать на себе всякие про-
волочки, притеснения, наглые нарушения закона, утонченные несправедли-
вости долгого и скандального процесса. Скупой, несмотря на свое тщесла-
вие, и гордый, невзирая на свои пороки, он не пожелал ни платить за
усердие своих покровителей, ни подкупить совесть своих судей. Мы оставим
барона на время в темнице, где после какой-то буйной выходки он, к вели-
кому своему негодованию, оказался прикованным за ногу. Стыд и позор!
Именно за ту самую ногу, в которую попал осколок бомбы, взорвавшейся во
время одного из самых его доблестных боевых подвигов. У него тогда выс-
коблили пораженную гангреной кость, и, едва оправившись, он снова был на
коне, дабы с геройской выдержкой продолжать службу. И вот на этот ужас-
ный шрам наложили железное кольцо с тяжелой цепью. Рана раскрылась, и он
выносил новые муки уже не за службу Марии-Терезии, а за то, что слишком
хорошо служил ей когда-то. Великая государыня не имела ничего против
Тренка, подавлявшего и раздиравшего злополучную и опасную Богемию, едва
ли могущую, вследствие национальной розни, быть оплотом против врагов;
"король" Мария-Терезия, не нуждаясь больше ни в преступлениях Тренка, ни
в жестокостях пандуров для того, чтобы прочно сидеть на престоле, начи-
нала находить их поступки чудовищными, непростительными и даже делала
вид, что никогда не знала об их варварствах, - совсем как великий Фрид-
рих, притворявшийся, будто не имеет понятия об утонченных жестокостях,
тяжелейших цепях и пытках голодом, которыми несколько позже терзали дру-
гого барона фон Тренка, его красавца пажа, блестящего ординарца, спаси-
теля и друга нашей Консуэло. Льстецы, донесшие до нас слух об этих воз-
мутительных происшествиях, приписывали всю их гнусность мелкому офи-
церству и темному чиновничеству, чтобы смыть пятно с памяти монархов. Но
монархи эти, якобы так плохо осведомленные о злоупотреблениях в своих
тюрьмах, на самом деле настолько хорошо знали о всем происходящем там,
что, например, Фридрих Великий собственноручно сделал рисунок цепей, ко-
торые Тренк-пруссак целых девять лет влачил в своем магдебургском скле-
пе. И хотя МарияТерезия прямо и не приказывала заковать искалеченную но-
гу Тренка-австрийца, своего доблестного пандура, однако она всегда оста-
валась глуха и к его жалобам и к его оправданиям. К тому же при постыд-
