ла мои слезы и сама плакала, умиленная красотой своего пения. Теперь
другое дело: ты смеешься от счастья и трепещешь от гордости, видя вызы-
ваемые тобой слезы. Ну, мужайся, Консуэло! Ты теперь prima donna [47] в
полном смысле этого слова!
- Не говори мне этого, друг мой, я никогда не буду такой, как она...
- и Консуэло указала жестом на Кориллу, певшую на сцене по ту сторону
декорации.
- Не пойми меня дурно, - возразил Иосиф, - я хочу сказать, что тобой
овладел бог вдохновения. Напрасно твой холодный рассудок, твоя суровая
философия и воспоминание о замке Великанов боролись с духом Пифона. Он
проник в тебя и полонил. Признайся, ведь ты задыхаешься от удовольствия.
Твоя рука дрожит в моей, твое лицо возбуждено, и я никогда еще не видал
у тебя такого взгляда, как в эту минуту. Нет! Когда граф Альберт читал
тебе греческие трагедии, ты не была так взволнована, преисполнена такого
вдохновения, как сейчас!
- Боже, какую ты причиняешь мне боль! - воскликнула Консуэло, вдруг
бледнея и вырывая свою руку из рук Иосифа. - Зачем ты произносишь здесь
его имя? Имя это священно и не должно раздаваться в этом храме безумия.
Это грозное имя ужасно, как удар грома, оно уносит в ночную тьму все ил-
люзии и все призраки золотых снов!
- Так вот, Консуэло, сказать тебе? - снова заговорил Иосиф после ми-
нутного молчания. - Никогда ты не решишься выйти замуж за этого челове-
ка.
- Замолчи! Замолчи! Я обещала ему!..
- Если же ты сдержишь обещание, ты никогда не будешь счастлива с ним.
Покинуть театр? Отказаться от артистической карьеры? Упустила момент! Ты
только что вкусила такую радость, что воспоминание о ней способно отра-
вить всю твою жизнь.
- Ты меня пугаешь, Беппо. Почему именно сегодня ты говоришь мне по-
добные вещи?
- Не знаю, я говорю словно помимо своей воли. Твое возбужденное сос-
тояние действует на мой мозг, и мне кажется, что, вернувшись домой, я
напишу нечто великое. Пусть даже не великое, все равно! Но в эти минуты
я чувствую себя гениальным...
- Как ты весел и спокоен, а я от твоих слов, опьяненная гордостью и
счастьем, испытываю острую муку, и мне одновременно хочется и смеяться и
плакать.
- Ты страдаешь, в этом я уверен, ты и должна страдать. В тот момент,
когда проявляется твоя сила, мрачные мысли охватывают и леденят тебя.
- Да, правда. Что же это значит?
- Это значит, что ты артистка, а взяла на себя какой-то долг, жесто-
кое обязательство, противное богу и тебе самой, - отказаться от ис-
кусства!
- Вчера еще мне казалось, что это не так, а сегодня я согласна с то-
бой. Но у меня расстроены нервы, такие волнения ужасны и гибельны. Я
всегда отрицала влияние нервов и их власть, всегда выходила на сцену,
сохраняя спокойствие, внимание и скромность. Сегодня я собой не владею,
и если бы в эту минуту мне надо было играть, я была бы способна и на ге-
ниальные безумства и на жалкие сумасбродства. Узда моей воли вырывается
из моих рук. Надеюсь, завтра я буду иною, ведь это волнение имеет что-то
общее с бредом и агонией.
- Бедный друг, боюсь, что отныне всегда будет так, или, вернее, наде-
юсь на это, ибо ты будешь действительно великой только в огне такого
волнения. Я слышал от всех музыкантов, от всех актеров, с которыми мне
приходилось встречаться, что без этого бредового состояния или этого
смятения они ни на что не способны, и вместо того чтобы с годами успоко-
иться, привыкнуть, они при каждом проявлении своей гениальности делаются
все более и более впечатлительными, все более и более возбужденными.
- Это великая тайна, - проговорила, вздыхая, Консуэло. - Не думаю,
чтобы тщеславие, зависть, низкая жажда успеха могли овладеть мной так
внезапно и в один день перевернуть все во мне вверх дном. Нет, уверяю
тебя, когда я пела молитву Зенобии и дуэт с Тиридатом, где страсть и
мощь Кафариэлло захватывали меня, как ураган, я забыла и о публике, и о
соперниках, и о себе самой - я была Зенобией, я думала о бессмертных бо-
гах Олимпа с чисто христианским жаром и пылала любовью к этому самому
добряку Кафариэлло, на которого, после того как опустится занавес, я не
могу смотреть без смеха. Все это очень странно, и я начинаю думать, что
драматическое искусство - вечная ложь, и бог в наказание присылает на
нас безумие, побуждающее верить в искусство и считать, что мы делаем вы-
сокое дело, вызывая иллюзии и в других. Нет, непозволительно человеку
злоупотреблять всеми страстями и волнениями действительной жизни, прев-
ращая их в игру! Богу угодно, чтобы мы сохраняли нашу душу здоровой и
сильной для настоящей любви, для полезных дел, а когда мы ложно понимаем
его волю, он карает нас безумием.
- Бог! Бог! Воля божья! Вот где тайна, Консуэло! Кто может постичь
его намерения относительно нас? Разве вложил бы он в нас с колыбели пот-
ребность, непреодолимое влечение к определенному искусству, если бы зап-
рещал нам служить тому, к чему мы призваны? Почему с детства не любил я
играть со своими сверстниками? Почему, как только был предоставлен само-
му себе, я стал заниматься музыкой с такой страстью, что ничто не могло
меня оторвать от нее, с такой усидчивостью, какая убила бы другого ре-
бенка моих лет? Отдых меня утомлял, труд вливал в меня жизненные силы.
То же было и с тобой, Консуэло. Ты мне сто раз говорила об этом; когда
один из нас передавал другому историю своей жизни, казалось, что он слы-
шит рассказ о себе самом. Поверь, во всем рука божья, и всякая сила,
всякое призвание к чему-либо есть воля господа, даже если нам неясна его
цель. Ты родилась артисткой; кто помешает тебе - убьет тебя или сделает
жизнь твою хуже смерти.
- Ах, Беппо! - воскликнула Консуэло, смущенная и почти растерянная. -
Я знаю, что бы ты сделал, будь ты действительно моим другом!
- Что же я должен был бы сделать, дорогая Консуэло? Разве моя жизнь
не принадлежит тебе?
- Ты должен был бы убить меня завтра же, как только опустится зана-
вес, и я в первый и последний раз в своей жизни проявлю себя истинной и
вдохновенной артисткой!
- Ах! Я предпочел бы убить твоего графа Альберта или себя, - с груст-
ной улыбкой промолвил Иосиф.
В эту минуту Консуэло подняла глаза на стоявшие перед нею кулисы и
окинула их озабоченно-печальным взглядом. Внутренность театра днем нас-
только не похожа на ту, какою она кажется издали при вечернем освещении,
что тот, кто не видел ее, даже не может себе этого представить. Нет ни-
чего грустнее, мрачнее и страшнее этого пустынного зала, погруженного во
мрак и тишину. Появись в одной из театральных лож, закрытых, словно мо-
гилы, какая-нибудь человеческая фигура, она показалась бы привидением, и
самый бесстрашный актер попятился бы от ужаса. Слабый, тусклый свет, па-
дающий сверху из слуховых окон в глубине сцены, косо стелется по лесам,
сероватым лохмотьям, пыльным подмосткам. На сцене глаз, лишенный перс-
пективы, не может привыкнуть к тесноте помещения, где должно действовать
столько людей, столько страстей, изображая величественные движения, вну-
шительные массовые сборища, необузданные порывы; такими они будут ка-
заться зрителям, а на самом деле они заучены, точно размерены, чтобы не
запутаться, не смешаться, не наткнуться на декорации. Но если сцена ка-
жется маленькой и жалкой, то, наоборот, высота помещения, отведенного
для стольких декораций и машин, кажется громадной, когда она освобождена
от всех этих полотен, изображающих облака, архитектурные карнизы или зе-
леные ветви, скрывающие от зрителя подлинную высоту помещения. Эта высо-
та, действительно несоразмерная, заключает в себе нечто суровое, и если,
попав на сцену, нам кажется, что мы в темнице, то, глядя наверх, мы ду-
маем, будто очутились в готическом храме, но в храме разрушенном или не-
достроенном - так все там тускло, бесформенно, причудливо, нескладно...
Лестницы, необходимые механику, висят без всякой симметрии, переплетаясь
по прихоти случая и протягиваясь без видимой причины к другим лестницам,
которых не различишь среди всяких бесцветных мелочей. Груды досок, неиз-
вестного назначения декорации, с изнанки кажущиеся бессмысленно размале-
ванными, веревки, свитые точно иероглифы, обломки, которым названия не
подберешь, блоки и колеса, словно предназначенные для каких-то неведомых
пыток, - все вместе взятое напоминает сны, которые снятся перед пробуж-
дением, когда видишь какие-то несуразности и делаешь напряженные усилия
понять, где находишься. Все туманно, все расплывчато, все, кажется, го-
тово рассеяться. Вот виден человек, спокойно работающий на балках, и ка-
жется, что он повис на паутине. Его можно принять и за моряка, карабкаю-
щегося по снастям корабля, и за гигантскую крысу, подтачивающую и грызу-
щую прогнившие срубы. Слышны слова, доносящиеся неизвестно откуда. Они
произносятся в восьмидесяти футах над вами, и необычная звучность эха,
притаившегося во всех углах этого фантастического купола, доносит их до
вашего уха отчетливо или неясно, смотря по тому, сделаете ли вы шаг впе-
ред или шаг в сторону, отчего меняются акустические условия. Ужасающий
шум, за которым следует продолжительный свист, внезапно потрясает под-
мостки. Что это? Рушатся своды? Трещит и падает хрупкий балкон, погребая
под своими обломками бедных рабочих? Нет, это чихнул пожарный или кошка
бросилась в погоню за добычей через пропасти этого висячего лабиринта.
Пока вы не привыкнете ко всем этим предметам и ко всем этим шумам, вам
страшно: вы не знаете, в чем дело, не знаете, против каких невероятных
призраков вам нужно вооружиться самообладанием. Вы ничего не понимаете,
а то, чего нельзя распознать глазом или сознанием, то, что неопределенно
и неизвестно, приводит в смятение логику чувств. Попав в первый раз в
подобный хаос, благоразумнее всего представить себе, что вас ожидает ка-
кой-то безумный шабаш в таинственной лаборатории алхимика [48].
Взгляд Консуэло рассеянно бродил по странному сооружению, и впервые в
этом беспорядке она обнаружила поэзию. В обоих концах прохода, образо-
ванного задними декорациями, помещались глубокие черные кулисы, где от
времени до времени, словно тени, проскальзывали какие-то человеческие
фигуры. Вдруг она увидела, что одна из этих фигур остановилась, словно в
ожидании, и, как ей показалось, поманила ее.
- Это Порпора? - спросила она Иосифа.
- Нет, - ответил тот, - это, наверно, кто-нибудь пришел предупредить
тебя, что начинают репетировать третий акт.
Консуэло прибавила шагу, направляясь к человеку, чье лицо она не мог-
ла разглядеть, так как он отступил к стене. Но когда она была в трех ша-
гах от него и собиралась было обратиться к нему с вопросом, он быстро
проскользнул мимо соседних кулис в глубь сцены, за задние декорации.
- Кто-то, по-видимому, следил за нами, - сказал Иосиф.
- И, по-видимому, сбежал, - добавила Консуэло, пораженная поспеш-
ностью, с какою этот человек скрылся. - Не знаю почему, но он испугал
меня.
Консуэло вернулась на сцену и прорепетировала последний акт; к концу
ее снова охватило прежнее восторженное вдохновение. Уже собравшись ухо-
дить, она захотела надеть накидку, но, ослепленная внезапным потоком
света, - над ее головой внезапно открыли слуховое окно, и косой луч за-
ходящего солнца упал прямо перед нею, - не смогла сразу найти накидку.
Из-за внезапного перехода от окружавшего ее мрака к свету она в первую
минуту ничего не видела и два-три шага сделала наугад, как вдруг очути-
лась возле того самого человека в черном плаще, который напугал ее за
кулисами. Видела она его неясно, но ей показалось, что она узнает его. С
криком бросилась она к нему, но он уже исчез, и она напрасно искала его
глазами.
- Что с тобой? - спросил Иосиф, подавая ей накидку. - Ты наткнулась
на какую-нибудь декорацию?
Ушиблась?
