латам: моя беспечность, а быть может, до некоторой степени и родовая
гордость всегда тому препятствовали. Есть у меня и завистники в капиту-
ле...
- Но ведь за вас великодушная Мария-Терезия, благородная женщина,
нежная мать, - возразила Консуэло. - Будь она вашим судьей, вы пришли бы
и сказали ей с правдивостью, присущей только правде: "Королева, я коле-
бался одно мгновение между боязнью дать оружие в руки врагов и потреб-
ностью проявить наибольшую добродетель моего звания - любовь к ближнему;
с одной стороны, я видел клевету, интриги, могущие погубить меня, с дру-
гой - несчастное, покинутое небом и людьми крошечное существо, которое
могло найти убежище только в моем сострадательном сердце и чье будущее
зависело лишь от моей заботливости. Я предпочел рискнуть своей репутаци-
ей, своим покоем и своим состоянием ради дела веры и милосердия". О! Я
не сомневаюсь, что, скажи вы все это Марии-Терезии, всесильная Мария-Те-
резия дала бы вам вместо приории дворец и вместо канониката - епископат.
Разве не осыпала она почестями и богатством аббата Метастазио за его
стихи? Чего бы не сделала она за добродетель, если так вознаграждает та-
лант! Нет, господин каноник, оставьте у себя в доме эту бедняжку Анджо-
лину. Садовница ваша выкормит ее, а позже вы воспитаете ее в духе веры и
добродетели. Мать воспитала бы дьявола для ада, а вы сделаете из нее ан-
гела для рая!
- Ты вертишь мной как хочешь, - взволнованно проговорил растроганный
каноник и покорно принял ребенка, которого его любимец положил ему на
колени. - Ну, хорошо, завтра же утром окрестим Анджелу, ты будешь ее
крестным... Не уйди отсюда Бригита, мы заставили бы ее быть твоей кумой
и потешились бы над ее злобой. Позвони, пусть приведут кормилицу, и да
свершится все по воле божьей. Что же касается кошелька, оставленного Ко-
риллой (ого! пятьдесят венецианских цехинов)... нам он ни к чему. Я беру
на себя все теперешние и будущие расходы на ребенка, если его не потре-
буют обратно. Возьми эти золотые: ты вполне их заслужил за свою удиви-
тельную доброту и великодушие.
- Золотые в уплату за доброе сердце! - закричала Консуэло, с отвраще-
нием отталкивая кошелек. - Да еще золотые Кориллы, полученные ценою лжи
и, быть может, распутства! Ах, господин каноник, даже вид их мне омерзи-
телен! Раздайте их бедным; это принесет счастье нашей бедняжке Анджеле.
LXXXI
Быть может впервые в жизни каноник плохо спал эту ночь. Он испытывал
странное беспокойство и возбуждение. Голова его была полна аккордов ме-
лодий и модуляций, поминутно обрывавшихся вместе с чутким сном; просыпа-
ясь, он каждый раз стремился, помимо воли и даже с какой-то досадой,
снова поймать эти звуки, снова связать их, но это ему не удавалось. Он
запомнил наиболее яркие фразы, пропетые Консуэло, они звучали в его го-
лове, отдавались в диафрагме; и вдруг на самом красивом месте музы-
кальная нить обрывалась, - он сто раз мысленно пытался ее восстановить и
никак не мог припомнить ни единой ноты. Утомленный этим воображаемым пе-
нием, он тщетно силился избавиться от него, но оно все звучало в его
ушах, и ему даже чудилось, будто в такт с ним колеблется и пламя камина
на пурпуровом атласе постельных занавесок. Легкий треск горящих поленьев
тоже как будто порывался повторять эти проклятые фразы, но конец их про-
должал оставаться непроницаемой тайной для утомленного мозга каноника.
Ему все казалось, что, вспомни он хоть один отрывок целиком, - и он из-
бавится от навязчивых воспоминаний. Но уж так устроена музыкальная па-
мять: она мучает и донимает нас, пока мы не насытим ее тем, чего она
жаждет.
Никогда музыка не производила такого сильного впечатления на канони-
ка, хотя всю свою жизнь он был страстным ее любителем. Никогда ни один
человеческий голос не волновал его душу так, как голос Консуэло. Никогда
облик человека, его разговор и манеры не казались ему исполненными тако-
го обаяния, какое исходило на протяжении этих полутора суток от лица,
слов и осанки Консуэло. Догадывался каноник о том, что мнимый Бертони
женщина или нет? И да - и нет. Как это объяснить? Надо сказать, что мыс-
ли пятидесятилетнего каноника были так же чисты, как его нравы, а нравы
- целомудренны, как у юной девушки. В этом отношении наш каноник был
святой человек. Таким был он всегда, и самое удивительное то, что, буду-
чи незаконным сыном развратнейшего из всех известных истории королей, он
почти без труда соблюдал обет целомудрия. Флегматичный от природы, - мы
называем теперь такие натуры бесстрастными, - он был воспитан в соот-
ветствии с нормами поведения, предписанными каноникам, и так обожал бла-
годенствие и спокойствие, так мало был приспособлен к тайной борьбе, на
которую толкают грубые страсти и тщеславие духовных лиц, - короче гово-
ря, так жаждал покоя и счастья, что его главным и единственным принципом
в жизни было жертвовать всем ради спокойного пользования бенефицием: лю-
бовью, дружбой, честолюбием, энтузиазмом и, если понадобится, то и доб-
родетелью. С ранних лет он приучил себя подавлять все чувства без усилий
и почти без сожалений. Несмотря на столь отвратительный эгоизм, он оста-
вался добрым, гуманным, сердечным и восторженным во многих отношениях,
так как по природе был добр, а поступать вопреки положительным качествам
своей натуры ему почти никогда не требовалось. Независимое положение
всегда позволяло ему иметь друзей, быть - терпимым, любить искусство.
Любовь ему была запрещена, и он убил в себе любовь, как самого опасного
врага покоя и благополучия. Но ведь любовь божественна и, стало быть,
бессмертна, - поэтому, когда нам кажется, что мы ее убили, мы на самом
деле только заживо похоронили ее в своем сердце. Любовь может дремать
там долгие годы в тиши до того дня, когда ей заблагорассудится прос-
нуться. Консуэло появилась в осень жизни каноника, и его долгая душевная
апатия сменилась томностью, нежной, глубокой и более устойчивой, чем
можно было предполагать. Бесстрастное сердце каноника не умело трепетать
и волноваться за любимое существо, но оно могло таять, как лед на солн-
це, быть преданным, покорным, забыть себя, познать то терпеливое самоот-
речение, какое мы с удивлением встречаем у эгоиста, когда любовь берет
его приступом.
Итак, наш бедный каноник был влюблен. В пятьдесят лет он любил впер-
вые и любил ту, которая никогда не могла полюбить его. Он слишком хорошо
это знал и вот почему хотел себя убедить, против всякой очевидности, что
его чувство не любовь, раз оно внушено не женщиной.
Относительно этого он был в полном заблуждении и по своей наивности
принимал Консуэло за мальчика. В бытность свою каноником в венском собо-
ре он в детской школе перевидал немало красавцев мальчиков. Не раз слы-
шал он тонкие серебристые голоса, почти женские по своей чистоте и гиб-
кости. Голос Бертони был в тысячу раз чище и гибче. "Но ведь это голос
итальянский, - думалось канонику, - и к тому же Бертони - исключительная
натура; он из тех скороспелых детей, у которых способности, дарование,
талант граничат с чудом". И вот, страшно гордясь и восторгаясь тем, что
на большой дороге нашел такое сокровище, каноник уже мечтал, как он опо-
вестит об этом общество, как введет юношу в моду, поможет ему добыть и
состояние и славу. Он был охвачен порывом отеческой любви и благожела-
тельной гордости. И его совесть от этого отнюдь не должна была страдать,
так как ему и в голову не приходила мысль о греховной, извращенной люб-
ви, подобно той, какую приписывали Гравине по отношению к Метастазио;
каноник понятия не имел о такой любви, никогда не думал о ней, даже не
верил в ее существование: его чистому и здравому уму все это казалось
странными домыслами злоречивых людей.
Никто бы не поверил, что человек с таким насмешливым умом, большой
балагур, столь проницательный и даже тонкий во всем, что касалось об-
щественной жизни, мог быть до того детски чист душой. А между тем целый
мир идей, влечений и чувств был ему совершенно незнаком.
Он заснул с радостным чувством, строя тысячи планов насчет своего
юного любимца, мечтая проводить жизнь среди самых святых наслаждений му-
зыкой и умиляясь при мысли, что будет развивать, немного умеряя, добро-
детели, сверкающие в этой великодушной, пылкой душе. Но, поминутно про-
сыпаясь в каком-то странном волнении, преследуемый образом чудесного ре-
бенка, то беспокоясь и боясь, как бы тот не захотел освободиться от его
уже немного ревнивой любви, то нетерпеливо ожидая утра, чтобы серьезно
повторить ему предложения, обещания и мольбы, которые мальчик, казалось,
выслушивал смеясь, каноник, удивленный всем происходящим в нем, строил
тысячу предположений, кроме единственного верного.
"Видно, самой природой мне предназначено было иметь много детей и
страстно любить их, - говорил он себе в простоте душевной, - раз одна
мысль об усыновлении приводит меня сейчас в столь возбужденное состоя-
ние. Но впервые в жизни я обнаруживаю в себе подобные чувства: в течение
дня я прихожу в восторг от одного, чувствую симпатию к другому и жалость
к третьему. Бертони! Беппо! Анджолина! Итак, я вдруг стал семейным чело-
веком; а ведь я всегда жалел родителей, которым приходится столько бес-
покоиться о детях, и благодарил бога за то, что мой сан обязывает меня к
одиночеству и покою. Уж не чудесная ли музыка, которою я сегодня так
долго наслаждался, привела меня в неведомое до сих пор возбуждение? Нет,
скорее это великолепный кофе по-венециански, я просто из жадности выпил
целые две чашки... Все это так вскружило мне голову, что я в течение це-
лого дня почти не вспоминал о своей волкамерии, высохшей по вине этого
Пьера!
I mio cor si divide... [30]
Ну вот, опять эта проклятая фраза преследует меня! Черт бы побрал мою
память!.. Что сделать, чтобы заснуть!.. Четыре часа утра, неслыханное
дело!.. Прямо заболеть можно!.."
Блестящая мысль пришла наконец на помощь добродушному канонику. Он
встал, взял письменный прибор и решил поработать над своей знаменитой
книгой, так давно задуманной и все еще не начатой. Для этого ему понадо-
бился справочник канонического права. Не просмотрел он и двух страниц,
как мысли его стали путаться, глаза смыкаться, книга тихонько сползла с
перины на ковер, а свеча погасла от блаженного сонного вздоха, вырвавше-
гося из могучей груди благочестивого отца, и он заснул наконец сном пра-
ведника и проспал до десяти часов утра.
Но, увы! Каким горьким было его пробуждение, когда еще онемевшей от
сна рукой он небрежно развернул записку, положенную Андреасом на ночной
столик, рядом с чашкой шоколада.
"Мы уходим, достопочтенный господин каноник, - писал Бертони, - неп-
реклонный долг призывает нас в Вену, а мы боялись, что не сможем устоять
против Ваших великодушных настояний. Не сочтите нас неблагодарными, мы
никогда не забудем ни Вашего гостеприимства, ни Вашего великого милосер-
дия к брошенному ребенку. Мы скоро отблагодарим Вас за все это. Не прой-
дет и недели, как Вы нас увидите. Соблаговолите отложить до того времени
крестины Анджелы и верьте в почтительную и нежную преданность смиренных
детей, пользовавшихся Вашим покровительством.
Бертони, Беппо".
Каноник побледнел, вздохнул и позвонил.
- Они ушли? - спросил он Андреаса.
- До рассвета, ваше преподобие.
- А что они сказали уходя? Позавтракали они по крайней мере? Сказали,
в какой день вернутся сюда?
- Никто не видел их, когда они уходили, ваше преподобие. Ушли, как
пришли, - перелезши через ограду. Проснувшись, я нашел их комнаты пусты-
ми; записка, которую вы держите в руках, лежала на столе, а все двери и
калитки были так же заперты, как я их оставил вчера вечером. Но ни еди-
ной булавки они с собой не унесли, ни до единого плода не дотронулись,
