рую Консуэло, возбужденная путевыми приключениями, послала ему с женой
дезертира. К тому же он был очень близорук, и так как в то время еще не
было принято лорнировать в гостиных, то он неясно различал бледное лицо
певицы. Быть может, покажется странным, что, хвастаясь так своей мелома-
нией, граф не полюбопытствовал посмотреть поближе на замечательную вир-
туозку. Но не надо забывать, что моравский вельможа любил только музыку,
сочиненную им самим, любил только свою методу, только своих певцов.
Большие таланты не внушали ему никакого интереса, никакой симпатии. Он
их недолюбливал за их требовательность и претензии, и когда ему говори-
ли, что Фаустина Бордони получает в Лондоне в год пятьдесят тысяч фран-
ков, а Фаринелли - сто пятьдесят тысяч, он пожимал плечами и уверял, что
певицы в его росвальдском театре в Моравии, обучавшиеся у него, не усту-
пают ни Фаринелли, ни Фаустине, ни синьору Кафариэлло, хотя стоят ему
всего пятьсот франков.
Важность Кафариэлло была ему особенно неприятна и невыносима потому,
что в своем кругу господин граф Годиц отличался точно такими же странны-
ми и смешными повадками. Если хвастуны не нравятся скромным и разумным
людям, они тем более непереносимы и отвратительны таким же хвастунам,
как они сами. Всякий тщеславный человек ненавидит себе подобных и высме-
ивает порок, присущий ему самому. Слушая пение Кафариэлло, никто не ду-
мал ни о богатстве, ни о любви к музыке графа Годица. Пока Кафариэлло
бахвалился, не оставалось места для бахвальства графа Годица, - короче
говоря, они мешали друг другу. Ни один салон не был настолько обширен и
ни один слушатель настолько внимателен, чтобы вместить и удовлетворить
двух людей, терзаемых такой "жаждой апробации" (френологический стиль
наших дней).
Была и третья причина, помешавшая графу Годицу вспомнить "своего Бер-
тони" из Пассау: он почти не глядел на него в Пассау, и теперь ему было
бы очень трудно узнать его в новом, преображенном виде. Пред ним тогда
была девочка, "довольно хорошо сложенная", как принято было в то время
говорить о сносной наружности; он услышал ее красивый, свежий, гибкий
голос и почувствовал, что перед ним - смышленое существо, легко поддаю-
щееся обучению. Больше он ничего не почувствовал, не угадал, да больше
ему ничего и не нужно было для его театра в Росвальде. Он был богат и
привык покупать без особенного разбора и мелочного обсуждения все, что
ему подходило. Он захотел купить талант и самою Консуэло, как мы покупа-
ем ножик в Шательро и стеклянные изделия в Венеции. Торговая сделка не
состоялась, и так как ни одной минуты он не был влюблен в нее, то ни ми-
нуты и не жалел об этом. Правда, он был несколько раздосадован при своем
пробуждении в Пассау, но люди, много о себе мнящие, недолго страдают от
подобной неудачи, они скоро о ней забывают: разве не им принадлежит весь
мир, в особенности если они богаты? "Ну что ж, - сказал себе благородный
граф, - одна неудача, а за ней сто удач".
Он пошептался с Вильгельминой во время исполнения Консуэло последней
арии и, заметив, что Порпора кидает на него яростные взгляды, вскоре
ушел, не получив никакого удовольствия в обществе этих педантичных и не-
отесанных музыкантов.
LXXXV
Первым побуждением Консуэло по возвращении в свою комнату было напи-
сать Альберту, но вскоре она обнаружила, что это не так легко сделать,
как ей казалось. В первом же черновике она начала было ему описывать все
приключения своего путешествия, но тотчас испугалась, что описание пере-
житых ею опасностей и испытаний слишком взволнует его. Она помнила, в
какое безумное исступление пришел Альберт, когда она рассказала ему в
подземелье о тех ужасах, которые пришлось ей пережить по дороге в замок.
И Консуэло разорвала черновик. Она решила, что надо избавить эту глубо-
кую душу, эту впечатлительную натуру от волнующих подробностей действи-
тельности, ограничившись одной преобладающей идеей, одним чувством, -
написать несколько слов о любви и верности, в которой она ему поклялась.
Но эти немногие слова следовало высказать очень твердо; малейшая неопре-
деленность вызвала бы в нем невероятные страхи и муки. А как могла она
утверждать, что в ней наконец пробудилась бесспорная любовь и неколеби-
мая решимость - то есть то, в чем нуждался Альберт, чтобы существовать,
поджидая ее. Искренность и честность Консуэло не допускали полуправды.
Строго вопрошая свое сердце и совесть, она убедилась, что одержала побе-
ду над любовью к Андзолето и потому сильна и спокойна духом. Она
чувствовала полное равнодушие ко всякому мужчине, кроме Альберта, никто
не внушал ей ни любви, ни восторженности, - но любовь и глубокую востор-
женность она неизменно питала к Альберту и когда была подле него. Мало
было победить воспоминание об Андзолето, устранить самое его при-
сутствие, чтобы в душе девушки загорелась пламенная страсть к молодому
графу: она не могла без ужаса вспомнить о душевной болезни бедного
Альберта, об удручающем величии замка Исполинов, об аристократических
предубеждениях канониссы, об убийстве Зденко, о мрачной пещере скалы
Ужаса - словом, о всей печальной и странной жизни в Чехии, казавшейся ей
теперь сном. Подышав вольным воздухом бродячей жизни в Богемских горах и
снова окунувшись в музыкальную стихию подле своего учителя, Консуэло
вспоминала о Чехии не иначе как о страшном сновидении. Хотя она и не
соглашалась с несуразными артистическими афоризмами Порпоры, но когда
вернулась снова к жизни, так соответствующей ее воспитанию, дарованию,
духовным запросам, ей показалось невозможным сделаться хозяйкой Ризен-
бурга.
Что же могла она сообщить Альберту? Что нового могла она обещать и
подтвердить ему? Разве ею не владели та же нерешимость, тот же ужас, что
и при бегстве из замка? Если она устремилась в Вену, а не в иное место,
то только потому, что здесь ее ждало покровительство единственного за-
конного авторитета, признаваемого ею в жизни. Порпора был ее благодете-
лем, ее отцом, ее поддержкой и учителем в самом святом смысле слова.
Подле него она не чувствовала себя сиротой и не считала себя вправе рас-
поряжаться собой только по велению своего сердца или рассудка. А Порпора
осуждал, высмеивал и энергично отвергал мысль о браке, видя в нем
убийство гениального таланта, принесение в жертву великого будущего ради
романтической, утопической самоотверженности. В Ризенбурге тоже был ста-
рик, великодушный, благородный и нежный, который предлагал себя ей в от-
цы. Но разве меняют отца сообразно обстоятельствам? И раз Порпора гово-
рил "нет", то разве могла Консуэло принять "да" графа Христиана?
Этого не могло, не должно было быть, и следовало ждать, что скажет
Порпора, когда он лучше разберется в фактах и чувствах. Но что сказать
несчастному Альберту сейчас, как поддержать в нем надежду, призвать к
терпению, пока учитель либо подтвердит свое решение, либо изменит его?
Поведать ему о первой вспышке негодования Порпоры - значило бы лишить
Альберта всякого спокойствия; скрыть - равносильно обману, а этого она
делать не хотела. Даже если бы жизнь этого благородного молодого челове-
ка зависела от лжи, то и тогда Консуэло не солгала бы. Есть люди, кото-
рых слишком уважают, чтобы обманывать хотя бы ради их спасения.
И вот она снова начала писать, но изорвала двадцать начатых писем, не
доведя ни одного до конца. Как ни старалась она, на третьем же слове вы-
ходило так, что она или давала слишком смелые обещания, или, наоборот,
высказывала сомнения, а это могло оказать на Альберта пагубное действие.
Она легла в постель, страшно подавленная усталостью, грустью, беспо-
койством, и долго мучилась от холода и бессонницы, не в силах ни прийти
к какому-либо решению, ни представить себе ясно свое будущее, свою
судьбу. В конце концов она все-таки заснула и проснулась так поздно, что
Порпора, всегда рано встававший, уже успел уйти по делам. Как и накану-
не, она застала Гайдна за чисткой платья своего нового хозяина и за
уборкой.
- Наконец-то, моя спящая красавица! - воскликнул юноша, завидев дру-
га. - Я умираю от скуки, тоски и, пожалуй, больше всего от страха, когда
между мной и этим свирепым профессором нет вас, моего ангелахранителя.
Мне все кажется, что учитель проникнет в мои намерения, раскроет заговор
и упрячет меня в свой старый клавесин, чтобы я там задохнулся от гармо-
нического удушья. У меня на голове волосы становятся дыбом от твоего
Порпоры, и я никак не могу разубедить себя, что это не старый итальянс-
кий черт! Ведь уверяют же, что дьявол в тех краях гораздо злее и хитрее
нашего.
- Успокойся, друг мой, - ответила Консуэло, - наш хозяин только нес-
частлив. Он незлой человек. Постараемся дать ему хотя бы немного
счастья, и он на наших глазах смягчится и станет прежним. Я помню, каким
сердечным и жизнерадостным он был в годы моего детства. Его остроты и
шутки всеми повторялись, но ведь тогда у него был успех, были друзья,
были надежды. Если бы ты знал его в то время, когда в театре СанМозе шла
его опера "Полифем"! Он брал меня с собой и ставил где-нибудь за кулисы,
откуда я могла видеть только спины статистов и голову великана. Каким
все это казалось мне и страшным и красивым из моего уголка! Сидя на кор-
точках за картонной скалой или взобравшись на лестницу, с которой зажи-
гают кинкеты, я едва дышала и невольно, подражая актерам, повторяла го-
ловой и руками все их жесты, все их движения. А когда маэстро вызывали и
он в ответ на аплодисменты публики из партера по семь раз проходил перед
занавесом вдоль рампы, учитель казался мне богом, до того в эти минуты
он был прекрасен, горд и радостен. Увы! Порпора не так еще стар, а как
он изменился, как удручен! Давай, Беппо, приниматься за работу; пусть,
вернувшись, он застанет свою убогую квартиру более привлекательной. Нач-
ну с осмотра его тряпья, чтобы удостовериться, чего ему не хватает.
- Долго пришлось бы перечислять, чего ему не хватает, а что у него
имеется - мигом увидишь, - ответил Иосиф. - Беднее и поношеннее его
одежды разве только моя собственная.
- В таком случае я позабочусь и о твоей одежде; я твоя должница, Ио-
сиф: всю дорогу ты и одевал и кормил меня. Но сперва подумаем о Порпоре.
Открой мне шкаф. Как! Всего один-единственный костюм - тот, в котором он
был вчера у посланника?
- Увы, да! Коричневый костюм со стальными пуговицами, к тому же не
особенно новый. Другой костюм до того изношен и порван, что на него
больно смотреть. Он надел его уходя. Что же касается шлафрока, сомнева-
юсь, чтобы он вообще когда-нибудь существовал: я его тщетно ищу вот уже
целый час.
Консуэло и Иосиф стали всюду рыться и наконец убедились, что шлафрок
действительно существовал лишь в их воображении, так же как и пальто и
муфта. Сорочек оказалось всего три, причем и те изодранные, манжеты сов-
сем развалились; и в таком же приблизительно состоянии было все ос-
тальное.
- Иосиф, - сказала Консуэло, - вот чудесное кольцо, мне его подарили
вчера за мое пение. Я не хочу его продавать, чтобы не привлекать к себе
внимания; люди, подарившие его мне, могли бы, пожалуй, усмотреть в этом
алчность. Но я могу его заложить и получить под него нужные нам деньги.
Келлер честен и умен, он может оценить это драгоценное кольцо и, навер-
ное, знает ростовщика, который возьмет его в залог и даст за него поря-
дочную сумму. Ступай же скорее и возвращайся.
- За этим дело не станет, - ответил Иосиф. - В доме Келлера живет ев-
рей, нечто вроде ювелира. Он доверенное лицо многих знатных дам в подоб-
ных секретных делах, и через какой-нибудь час у вас будут деньги. Только
слышите, Консуэло, мне лично ничего не надо. Вам самой необходимо прио-
деться. Завтра, а быть может, еще и сегодня вечером, вам придется поя-
