бедняжки...
- Еще бы! - воскликнул каноник; глаза его были полны слез.
Чтобы разогнать грусть каноника, Андреас попробовал было предложить
ему составить меню обеда.
- Подай мне что хочешь, Андреас, - проговорил он душераздирающим го-
лосом и со стоном снова упал на подушку.
Вечером того же дня Консуэло и Иосиф под покровом темноты вошли в Ве-
ну. Честный парикмахер Келлер, которого посвятили в тайну, принял их с
распростертыми объятиями и приютил у себя благородную путешественницу,
предоставив ей все, что мог. Консуэло была очень мила с невестой Иосифа,
огорчаясь в глубине души тому, что у девушки нет ни красоты, ни грации.
На следующее утро Келлер причесал растрепавшиеся кудри Консуэло, а его
дочь помогла ей переодеться в женское платье и проводила до дома, где
жил Порпора.
LXXXII
Радость Консуэло, которой, наконец, довелось обнять своего учителя и
благодетеля, сменилась тягостным чувством, и скрыть его ей было нелегко.
Еще года не прошло с тех пор, как она рассталась с Порпорой, однако этот
год неопределенности, огорчений и печали оставил на озабоченном челе ма-
эстро глубокие следы страданья и дряхлости. У него появилась болезненная
полнота, развивающаяся у опустившихся людей от бездействия и упадка ду-
ха. В глазах еще светился прежний оживлявший их огонек, но краснота
одутловатого лица свидетельствовала о попытках потопить в вине свои го-
рести или с его помощью вернуть вдохновение, иссякшее от старости и ра-
зочарований. Несчастный композитор, направляясь в Вену, мечтал о новых
успехах и благосостоянии, а его встретила холодная почтительность. Он
был свидетелем того, как более счастливые соперники пользовались монар-
шей милостью и увлекали публику. Метастазио писал драмы и оратории для
Кальдара, для Предиери, для Фукса, для Рейтера и для Гассе. И Метаста-
зио, придворный поэт (poeta cesareo), модный писатель, новый Альбани,
любимец муз и дам, прелестный, драгоценный бог гармонии, - словом, Ме-
тастазио, тот из поваров драматургии, чьи блюда были наиболее вкусны и
легче всего переваривались, не написал ни одной пьесы для Порпоры и даже
не пожелал дать ему каких-либо обещаний на этот счет. А между тем у ма-
эстро, по-видимому, еще могли появиться новые идеи, и, несомненно, за
ним оставались ученость, замечательное знание голосов, добрые неаполи-
танские традиции, строгий вкус, широкий стиль, смелые музыкальные речи-
тативы, не имевшие себе равных по грандиозности и красоте. Но у него не
было приверженной ему публики, и он тщетно добивался либретто. Он не
умел ни льстить, ни интриговать. Своей суровой правдивостью он наживал
себе врагов, а его тяжелый характер всех от него отталкивал.
Он внес раздражение даже в ласковую, отеческую встречу с Консуэло.
- А почему ты так поспешила покинуть Богемию? - спросил он, взволно-
вано расцеловав ее. - Зачем ты явилась сюда, несчастное дитя? Здесь нет
ни ушей, способных тебя слушать, ни сердец, способных тебя понять. Здесь
нет для тебя места, дочь моя! Твоего старого учителя публика презирает,
и если хочешь пользоваться успехом, ты последуй примеру других и притво-
рись, будто вовсе не знаешь его или презираешь, подобно тем, кто обязан
ему своим талантом, своим состоянием, своей славой.
- Как? Вы и во мне сомневаетесь? - воскликнула Консуэло, и глаза ее
наполнились слезами. - Вы, значит, не верите ни в мою любовь к вам, ни в
мою преданность и хотите излить на меня подозрительность и презрение,
зароненные в вашу душу другими? О дорогой учитель! Вы увидите, что я не
заслуживаю такого оскорбления. Вы увидите! Вот все, что я могу вам ска-
зать.
Порпора нахмурил брови, повернулся к ней спиной, несколько раз про-
шелся по комнате, затем вернулся к своей ученице. Видя, что она плачет,
и не зная, как и что сказать ей поласковей и понежнее, он взял из ее рук
носовой платок и с отеческой бесцеремонностью стал вытирать ей глаза,
приговаривая:
- Ну полно! Полно! Старик был бледен, и Консуэло заметила, как он с
трудом подавил в своей широкой груди тяжкий вздох. Но он поборол волне-
ние и, придвинув стул, сел подле нее.
- Ну, - начал он, - расскажи мне про свое пребывание в Богемии и
объясни, почему ты так внезапно оттуда уехала. Говори же! - прибавил он
несколько раздраженным тоном. - Разве мало найдется чего мне рассказать?
Ты там скучала? Или Рудольштадты нехорошо обошлись с тобой? Впрочем, они
тоже могли оскорбить тебя и извести. Богу известно, что это единственные
люди во всей вселенной, в которых я еще верил, но богу также известно,
что все люди способны на всякое зло.
- Не говорите так, друг мой, - остановила его Консуэло, - Рудольштад-
ты - ангелы, и говорить о них я должна бы не иначе, как стоя на коленях,
но я принуждена была покинуть их, принуждена была бежать, даже не пре-
дупредив их, не простившись с ними.
- Что это значит? Разве ты можешь в чем-нибудь упрекнуть себя по от-
ношению к ним? Неужели мне придется краснеть за тебя и пожалеть, что я
послал тебя к этим славным людям?
- О нет! Нет! Слава богу, маэстро, мне не в чем себя упрекнуть, и вам
не придется за меня краснеть.
- Так в чем же дело? Консуэло знала, как необходимо быстро и коротко
отвечать Порпоре, когда он желал познакомиться с каким-нибудь фактом или
мыслью; в двух словах она сообщила, что граф Альберт предложил ей руку и
сердце, а она не могла дать ответ, не посоветовавшись предварительно со
своим приемным отцом.
Злобная и ироническая гримаса искривила лицо Порпоры.
- Граф Альберт! - воскликнул он. - Наследник Рудольштадтов, потомок
богемских королей, владелец замка Ризенбург! И он хотел жениться на те-
бе, на цыганочке? На тебе, самой некрасивой из нашей школы, дочери неиз-
вестного отца, на комедиантке без гроша и без ангажемента? На тебе, бо-
сиком просившей милостыню на перекрестках Венеции?
- На мне, на вашей ученице! На мне, вашей приемной дочери! Да, на
мне, на Порпорине! - ответила Консуэло со спокойной и кроткой гордостью.
- Ну, конечно, такая знаменитость, такая блестящая партия! Действи-
тельно, описывая тебя, я забыл сказать об этом, - прибавил с горечью ма-
эстро. - Да, последняя и единственная ученица учителя без школы, будущая
наследница его лохмотьев и его позора. Носительница имени, уже забытого
людьми! Есть чем хвастаться и сводить с ума сыновей знатнейших семейств!
- По-видимому, учитель, - сказала Консуэло с грустной и нежной улыб-
кой, - мы еще не так низко пали в глазах хороших людей, как вам хочется
думать, ибо несомненно, что граф хочет на мне жениться, и я явилась сю-
да, чтобы с вашего разрешения дать ему свое согласие или при вашей под-
держке отказать ему.
- Консуэло, - ответил Порпора холодным и строгим тоном, - я не люблю
всех этих глупостей. Вы должны бы прекрасно знать, что я ненавижу романы
пансионерок или приключения кокеток. Никогда не поверил бы я, что вы
способны вбить себе в голову подобный вздор, и мне просто стыдно за вас.
Возможно, что молодой граф Рудольштадт немного увлекся вами, а деревенс-
кая скука и восторг, вызванный вашим пением, и привели к тому, что он
слегка приударил за вами, но откуда у вас взялась дерзость принять это
всерьез и в ответ на это нелепое притворство разыгрывать роль принцессы
в романе? Вы возбуждаете во мне жалость, а если старый граф, если кано-
нисса, если баронесса Амелия знают о ваших притязаниях, то мне стыдно за
вас, повторяю: я за вас краснею!
Консуэло знала, что не следует ни противоречить Порпоре, когда он
вспылит, ни прерывать его во время наставлений. Она предоставила ему из-
лить свое негодование, а когда он высказал все, что только мог придумать
наиболее обидного и наиболее несправедливого, она рассказала ему правди-
во и с полнейшей точностью обо всем, что произошло в замке Ризенбург
между ней и графом Альбертом, графом Христианом, Амелией, канониссой и
Андзолето. Порпора, дав волю своему раздражению и нападкам, умел также
слушать и понимать и с самым серьезным вниманием отнесся к ее рассказу.
А когда Консуэло кончила, он задал ей еще несколько вопросов, чтобы, оз-
накомившись с подробностями, вникнуть в интимную жизнь семьи и разоб-
раться в чувствах каждого из ее членов.
- В таком случае... - проговорил он наконец, - ты хорошо поступила,
Консуэло. Ты вела себя умно, с достоинством, мужественно, как и следова-
ло от тебя ожидать. Это хорошо. Небо покровительствовало тебе, и оно
вознаградит тебя, избавив раз и навсегда от этого негодяя Андзолето. Что
касается молодого графа, я запрещаю тебе думать о нем. Такая судьба не
для тебя. Никогда граф Христиан не позволит тебе вернуться к артистичес-
кой карьере, уж будь в этом уверена. Я лучше тебя знаю неукротимую дво-
рянскую спесь. Если же ты на этот счет не заблуждаешься (что было бы и
ребячливо и глупо), то я не думаю, чтобы ты хотя минуту колебалась в вы-
боре между жизнью великих мира сего и жизнью людей искусства. Что ты об
этом думаешь? Отвечай же! Черт возьми! Ты словно меня не слышишь!
- Прекрасно слышу, учитель, но вижу, что вы ровно ничего не поняли из
того, что я вам рассказала.
- Как я ничего не понял? Что ж, по-твоему, я перестал теперь даже по-
нимать? - И черные глазки маэстро снова злобно засверкали.
Консуэло, знавшая Порпору как свои пять пальцев, видела, что не надо
сдаваться, если она хочет, чтобы ее выслушали.
- Нет, вы меня не поняли, - возразила она уверенным тоном, - вы, ви-
димо, предполагаете во мне тщеславие, которого у меня нет. Я вовсе не
завидую богатству великих мира сего, будьте в этом уверены, и никогда не
говорите мне, дорогой учитель, что оно играет какую-либо роль в моих ко-
лебаниях. Я презираю преимущества, полученные не личными заслугами. Вы
воспитали меня в таких принципах, и я не могла бы изменить им. Но в жиз-
ни все же есть "нечто", кроме денег и тщеславия, и это "нечто" настолько
ценно, что может возместить и упоение славой и радости артистической
жизни. Это - любовь такого человека, как Альберт, это - семейное
счастье, семейные радости. Публика - властелин тиранический, капризный и
неблагодарный. Благородный муж - друг, поддержка, второе "я". Полюби я
Альберта так, как он меня любит, я перестала бы думать о славе и, веро-
ятно, была бы более счастлива.
- Что за глупые речи! - воскликнул маэстро. - С ума вы сошли, что ли?
Да вы просто ударились в немецкую сентиментальность! Бог мой, до какого
презрения к искусству вы дошли, графиня! Вы сами только сейчас говорили,
что "ваш" Альберт, как вы позволяете себе его называть, внушает вам
больше страха, чем влечения, и вы вся холодеете от ужаса подле него;
кроме того, вы рассказали мне еще много другого, что я, с вашего позво-
ления, прекрасно слышал и понял. А теперь, когда вы снова обрели свободу
- это единственное благо артиста, единственное условие для его развития,
вы являетесь ко мне и спрашиваете, не нужно ли вам повесить себе камень
на шею, чтобы броситься на дно колодца, где обитает ваш возлюбленный яс-
новидец? Ну и прекрасно! Поступайте, как вам угодно, я больше не вмеши-
ваюсь в ваши дела, и мне больше нечего вам сказать. Не стану я терять
времени с особой, которая не знает сама, что она говорит и чего хочет! У
вас нет здравого смысла. Вот и все. Слуга покорный.
Высказав это, Порпора уселся за клавесин и стал импровизировать,
сильной, умелой рукой подбирая сложнейший аккомпанемент. Консуэло, отча-
явшись на этот раз серьезно обсудить с ним интересующий ее вопрос, при-
думывала, как бы привести его хотя бы в более спокойное расположение ду-
ха. Ей это удалось, когда она начала петь национальные песни, выученные
в Богемии; оригинальность мелодий привела в восторг старого маэстро. По-
том она потихоньку уговорила Порпору показать ей свои последние произве-
дения. Она пропела их с листа с таким совершенством, что маэстро снова
