Вильгельмина подумала: "Должно быть, она потерпела крушение, сделала ка-
коенибудь безумство или, быть может, потеряла голос; давно что-то не бы-
ло слышно о ней. Теперь она в нашей власти. Вот подходящий момент пожа-
леть ее, оказать поддержку, проверить ее дарование и извлечь из него
пользу".
У Консуэло был кроткий, миролюбивый вид. Вильгельмина, не находя в
ней больше того высокомерного удовлетворения, которое она приписывала ей
в Венеции, почувствовала себя легко и рассыпалась в любезностях. Нес-
колько итальянцев, друзей посланника, находившихся в салоне Вильгельми-
ны, присоединились к ней, забрасывая Консуэло комплиментами и вопросами,
которые она сумела ловко и шутливо обойти. Но вдруг ее лицо стало
серьезным и на нем отразилось легкое волнение, когда на другом конце
гостиной, среди группы немцев, с интересом рассматривавших ее, она уви-
дела лицо, уже однажды смутившее ее в другом месте. То был незнакомец,
друг каноника, который так упорно разглядывал и расспрашивал ее три дня
тому назад у священника в деревне, где она вместе с Иосифом Гайдном пела
обедню. Незнакомец и теперь всматривался в нее с необыкновенным любо-
пытством, и легко можно было догадаться, что он справляется относительно
нее у своих соседей. Озабоченность Консуэло не ускользнула от внимания
Вильгельмины.
- Вы смотрите на господина Гольцбауэра, - сказала она. - Вы его знае-
те?
- Я его не знаю и не подозревала, что смотрю на него, - ответила де-
вушка.
- Первый справа от стола, - сказала "посланница". - Теперь он дирек-
тор придворного театра, а жена его - примадонна того же театра. Он злоу-
потребляет своим положением, угощая двор и венцев своими операми, кото-
рые, между нами говоря, никуда не годятся, - прибавила Вильгельмина сов-
сем тихо. - Хотите, я вас с ним познакомлю? Он очень милый человек.
- Тысячу раз благодарю вас, синьора, - ответила Консуэло, - но я
слишком мало значу здесь, чтоб быть представленной такой особе, и зара-
нее уверена, что он не пригласит меня в свой театр.
- Почему же, дорогая моя? Разве ваш чудный голос, не имеющий равного
в Италии, пострадал от пребывания в Богемии? Ведь говорят, что вы все
время жили в Богемии, самой холодной и самой печальной стране на свете.
Это очень вредно для легких, и я не удивлюсь, если вы на себе испытали
последствия такого климата. Но это не беда, голос к вам вернется на на-
шем дивном венецианском солнце.
Вильгельмина что-то очень спешила определить состояние голоса Консуэ-
ло, но девушка воздержалась от опровержения ее мнения, тем более что со-
беседница, задав вопрос, сама же на него ответила. Консуэло нисколько не
задело великодушное предположение "посланницы", - она мучилась тем, что
может вызвать неприязнь Гольцбауэра за несколько резкую и искреннюю
оценку его музыкальных произведений, вырвавшуюся у нее тогда за завтра-
ком у священника. Придворный маэстро не преминет, конечно, отомстить ей,
рассказав, в каком обществе и при каких обстоятельствах он ее встретил,
и Консуэло боялась, как бы этот рассказ, дойдя до ушей Порпоры, не воо-
ружил учителя против нее, а главное - против бедного Иосифа.
Все произошло иначе: Гольцбауэр не заикнулся о приключении по причи-
не, о которой будет сказано впоследствии, и не только не проявил ка-
кой-либо враждебности к Консуэло, но подошел к ней и посмотрел на нее
лукавым взглядом, в котором сквозило одно лишь доброжелательство. Консу-
эло притворилась, будто не понимает этого взгляда. Она боялась, как бы
он не подумал, что она просит его сохранить тайну, и была настолько гор-
да, что спокойно шла навстречу всем последствиям их знакомства, каковы
бы они ни были.
Ее отвлекло от этого происшествия лицо старика с суровым и высокомер-
ным выражением, который, однако, усиленно стремился завязать разговор с
Порпорой, но тот, верный своему дурному настроению, едва отвечал, ежеми-
нутно порываясь избавиться от собеседника под каким-нибудь предлогом.
- Это прославленный маэстро Буонончини, - пояснила Вильгельмина, ко-
торая была не прочь перечислить Консуэло всех знаменитостей, украшавших
ее гостиную. - Он только что вернулся из Парижа, где в присутствии коро-
ля исполнял партию виолончели в мотете собственного сочинения. Как вам
известно, он долго гремел в Лондоне и после упорной борьбы с Генделем,
театр против театра, в конце концов одержал над ним победу в опере.
- Не говорите так, синьора, - с живостью воскликнул Порпора, который
только что отделался от Буонончини и, подойдя к двум женщинам, слышал
последние слова Вильгельмины. - Не произносите подобного богохульства!
Никто не победил Генделя, никто не победит его! Я знаю моего Генделя, а
вы еще не знаете его. Он первый среди нас, и я признаюсь в этом, хотя в
дни безумной юности я тоже имел смелость бороться с ним. Я был побежден;
так и должно было случиться, это справедливо. Буонончини, более счастли-
вый, чем я, но не более скромный и не более знающий, восторжествовал в
глазах дураков и благодаря ушам варваров. Не верьте же тем, кто вам го-
ворит об этом триумфе. Он навеки сделает моего собрата Буонончини пред-
метом насмешек, и Англия когда-нибудь будет краснеть за то, что предпоч-
ла его оперы операм такого гения, такого гиганта, как Гендель. Мода,
fashion, - как там говорят, - дурной вкус, удачное местоположение теат-
ра, знакомства в театральном мире, интриги и больше всего талант чудес-
ных певцов, исполнявших его произведения, - все это, по-видимому, взяло
верх. Но зато в духовной музыке Гендель одержал над ним колоссальную по-
беду... Что же касается господина Буонончини, его я не ставлю высоко. Не
люблю я мошенников и открыто говорю, что успех своей оперы он так же
"законно" украл, как и успех своей кантаты.
Порпора намекал на скандальный случай, взволновавший весь музыкальный
мир. Буонончини, будучи в Англии, присвоил себе честь создания произве-
дения, написанного Лотти за тридцать лет до этого, что последнему и уда-
лось доказать самым блестящим образом после долгих споров с наглым ма-
эстро. Вильгельмина пробовала было защищать Буонончини, но ее защита
только обозлила Порпору.
- Я вам говорю и утверждаю, - воскликнул он, не думая о том, что его
может услышать Буонончини, - что Гендель даже в оперных своих произведе-
ниях выше всех композиторов прошедшего и настоящего. Сейчас докажу вам
это. Консуэло, иди к клавесину и спой нам арию, которую я тебе укажу.
- Я умираю от желания услышать дивную Порпорину, - сказала "посланни-
ца", - но умоляю вас, пусть она не исполняет в присутствии Буонончини и
господина Гольцбауэра произведений Генделя - им не польстит такой вы-
бор...
- Ну конечно, - прервал Порпора, - это их живое осуждение, это их
смертный приговор!
- В таком случае, маэстро, предложите ей спеть что-нибудь из ваших
произведений, - попросила Вильгельмина.
- Ну разумеется! Вы знаете, что это не возбудит ни в ком зависти! Но
я хочу, чтоб она пропела именно Генделя. Я этого хочу!
- Учитель, не заставляйте меня сегодня петь, - стала упрашивать Кон-
суэло. - Я ведь только что с дальней дороги...
- Конечно, это значило бы злоупотреблять любезностью вашей ученицы, и
я отказываюсь от своей просьбы, - вставила хозяйка дома. - В присутствии
находящихся здесь ценителей, в особенности господина Гольцбауэра, дирек-
тора императорского театра, не надо ее компрометировать. Будьте осторож-
ны!
- Компрометировать! Да что вы говорите! - резко оборвал ее Порпора,
пожимая плечами. - Я слышал ее сегодня утром и знаю, рискует ли она
скомпрометировать себя перед вашими немцами.
Этот спор, к счастью, был прерван появлением нового лица. Все поспе-
шили приветствовать его, и Консуэло, видевшая и слышавшая в детстве в
Венеции этого тщедушного, высокомерного и самодовольного человека с
женственным лицом, хотя и нашла его постаревшим, увядшим, подурневшим,
смешно завитым и одетым с безвкусием престарелого селадона, все-таки
сейчас же узнала в нем несравненного, неподражаемого сопраниста Майора-
но, известного под именем Кафарелли, или, скорее, - Кафариэлло, как его
звали везде, за исключением Франции.
Невозможно было найти хлыща более дерзкого, чем этот милейший Кафари-
элло. Женщины избаловали его своим поклонением, а овации публики вскру-
жили ему голову. В юности он был так красив, или, вернее, так мил, что
дебютировал в Италии в женских ролях. Теперь, когда ему было под пятьде-
сят (а на вид казалось гораздо больше, как большинству сопранистов),
трудно было без смеха представить себе его Дидоной или Галатеей; причуд-
ливость его облика дополняла манера корчить из себя храбреца и по всяко-
му поводу возвышать голос, тонкий и нежный, природу которого трудно было
изменить. Однако его жеманство и безграничное тщеславие имели и хорошую
сторону. Кафариэлло слишком высоко ставил превосходство своего таланта,
чтобы перед кем-либо рассыпаться в любезностях; он также слишком бережно
хранил свое достоинство артиста и никогда не раболепствовал. Безрассудно
смело держал он себя с знатнейшими особами, даже с монархами, и потому
его не любили пошлые льстецы, видя в его дерзости укор себе. Настоящие
ценители искусства прощали ему все, как гениальному виртуозу. Хотя его и
упрекали во многих подлостях, однако вынуждены были признать, что в его
артистической жизни бывали поступки и мужественные и великодушные.
Невольно и неумышленно выказывал он пренебрежение и известного рода
неблагодарность по отношению к Порпоре. Он хорошо помнил, что в течение
восьми лет учился у него и был обязан ему всеми своими познаниями, но
еще лучше помнил тот день, когда его учитель сказал ему: "Теперь я ниче-
му уже не могу тебя научить! Va, figlio mio, tu sei il primo musico del
mondo" [31]. И с этого дня Кафариэлло, который действительно был первым
(после Фаринелли) певцом мира, перестал интересоваться всем, что не было
им самим. "Раз я первый, - сказал он себе, - значит, я единственный. Мир
создан для меня. Небо даровало таланты поэтам и композиторам только для
того, чтоб пел Кафариэлло. Порпора первый учитель пения в мире только
потому, что ему было суждено отшлифовать талант Кафариэлло. Теперь дело
Порпоры кончено, его миссия завершена, и для славы, для счастья, для
бессмертия Порпоры достаточно, чтобы Кафариэлло жил и пел".
Кафариэлло жил и пел, он был богат и знаменит, а Порпора был беден и
покинут. Но Кафариэлло этим нисколько не тревожился и говорил себе, что
он достаточно собрал золота и славы, и это вполне вознаграждает его учи-
теля, давшего миру такое чудо.
LXXXIV
Кафариэлло, входя в гостиную, сделал едва заметный общий поклон, но
нежно и учтиво поцеловал руку Вильгельмины, после чего покровительствен-
но-любезно поговорил со своим директором Гольцбауэром и с небрежной фа-
мильярностью потряс руку своему учителю Порпоре. Колеблясь между негодо-
ванием, вызванным фамильярностью бывшего ученика, и необходимостью счи-
таться с ним (ведь потребуй Кафариэлло поставить его оперу и возьми на
себя главную роль, он мог поправить дела маэстро), Порпора принялся рас-
точать ему похвалы и расспрашивать о его недавних победах в Париже, так
тонко иронизируя при этом, что самодовольный певец не мог не поддаться
обману.
- Франция! - воскликнул Кафариэлло. - Не говорите мне о Франции! Это
страна мелкой музыки, мелких музыкантов, мелких любителей музыки и мел-
ких вельмож. Представьте себе, этот мужлан Людовик Пятнадцатый, прослу-
шав меня в нескольких концертах духовной музыки, вдруг передает мне че-
рез одного из своих знатнейших вельмож... догадайтесь что... Какую-то
скверную табакерку!
- Но, конечно, золотую и с ценными бриллиантами? - заметил Порпора,
нарочно вынимая свою табакерку из фигового дерева.
- Ну конечно, - сказал тенор. - Но подумайте, какая дерзость: без
