торожны, очень осторожны, - прибавил он, понижая голос и усаживаясь под-
ле нее. - Придется вам преодолеть большие препятствия, и победительницей
вы можете стать, только проявив много ловкости.
Тут великий Кауниц, входя во все подробности театральных интриг и
вводя Консуэло до мелочей во все треволнения труппы, прочел ей целый
трактат дипломатической науки в применении к закулисному миру.
Консуэло слушала его, широко открыв от удивления свои большие глаза,
и так как в течение своей речи он раз двадцать повторил "моя последняя
опера", "опера, поставленная мной месяц тому назад", то она вообразила,
что, верно, ослышалась, когда о нем докладывали, и лицо, столь посвящен-
ное в перипетии театральной карьеры, должно быть, директор оперного те-
атра или модный маэстро. Благодаря этому она почувствовала себя непри-
нужденно и стала говорить с ним, как с человеком своей профессии. Непри-
нужденность придала ей больше наивности и хорошего расположения духа,
чем дозволило бы почтение, подобающее имени всесильного первого минист-
ра. Г-н фон Кауниц нашел ее очаровательной. В течение целого часа он за-
нимался исключительно ею. Маркграфиня была в большом негодовании от по-
добного нарушения приличий. Она ненавидела вольность больших дворов,
привыкнув к церемонной торжественности малых. Но изображать маркграфиню
у нее больше не было никакой возможности: она перестала ею быть. Импе-
ратрица допускала ее к себе и даже обходилась с ней довольно благосклон-
но, оттого что маркграфиня отреклась от лютеранства и перешла в католи-
чество. Такой лицемерный поступок при австрийском дворе извинял всякий
неравный брак, даже всякое преступление. В этом отношении Мария-Терезия
следовала примеру отца и матери, принимавших всех, кто, желая избежать
преследования и глумления в протестантской Германии, переходил в лоно
римской церкви. Но хоть маркграфиня и стала католичкой, она ничего не
значила в Вене, а фон Кауниц был все.
Как только Консуэло пропела третью арию, Порпора, хорошо знакомый с
этикетом, сделал ей знак, свернул ноты и вышел вместе с ней через ма-
ленькую боковую дверь, не обеспокоив своим уходом благородных особ, соб-
лаговоливших внимать ее божественному пению.
- Все идет как по маслу, - проговорил маэстро, потирая руки, когда
они очутились на улице в сопровождении Иосифа, несшего факел, - Кауниц,
старый дурак, знает толк в музыке; благодаря ему ты далеко пойдешь!
- А кто он такой, этот Кауниц? Я его не видела, - сказала Консуэло.
- Как не видела, путаная голова? Да ведь он с тобой говорил больше
часа.
- Не тот ли маленький человечек в розовом жилете с серебром, набол-
тавший мне столько сплетен, что мне казалось, будто я слушаю старую би-
летершу?
- Он самый. Что же тут удивительного?
- А я нахожу это очень удивительным, - ответила Консуэло, - у меня
было совсем иное представление о государственных людях.
- Потому что ты не видишь, как движется государственная машина, а ес-
ли бы ты видела, то удивилась бы, как могут государственные люди быть
чем-либо иным, кроме старых сплетниц. Ну, не будем больше об этом гово-
рить - займемся лучше нашим ремеслом на этом маскараде шутов.
- Увы, маэстро, - задумчиво промолвила девушка, пересекая большую
площадь у вала и направляясь к своему убогому жилищу, - я как раз спра-
шиваю себя: во что обращается наше ремесло среди этих равнодушных и лжи-
вых масок?
- А во что ты хочешь, чтобы оно обратилось? - возразил Порпора своим
резким, отрывистым голосом. - Оно не может обратиться ни в то, ни в
иное: при любых условиях, счастливых или тяжелых, торжествующее или пре-
зираемое, оно всегда остается самим собою - самым прекрасным, самым бла-
городным ремеслом на земном шаре.
- О да! - сказала Консуэло, беря учителя под руку и замедляя его
обычно торопливый шаг. - Я понимаю, что величие и достоинство нашего ис-
кусства не могут быть ни унижены, ни возвышены из-за легкомысленных или
безвкусных капризов, которые управляют миром; но почему позволяем мы
унижать свою личность, почему подвергаем себя презрению профанов или их
поощрению, порой еще более унизительному? Раз искусство священно, не
священны ли и мы, его жрецы и левиты? Почему не живем мы в своих мансар-
дах, радуясь, что понимаем и умеем чувствовать музыку, зачем нужно бы-
вать в их салонах, где нас слушают, перешептываясь, где нам аплодируют,
думая о другом, и где стыдятся признать нас хоть на минуту людьми, после
того как мы перестали фиглярничать, точно скоморохи?
- Эх! Эх! - проговорил Порпора, останавливаясь и стуча палкой по мос-
товой. - Что за глупое тщеславие, что за ложные идеи бродят нынче у тебя
в голове! Что мы такое и зачем нам быть чем-либо иным, а не скоморохами?
Они так зовут нас из презрения. А не все ли равно? Ведь мы скоморохи по
склонности, по призванию, по воле неба, - точно так же, как они вельможи
по прихоти случая, по принуждению или по выбору дураков! Ну да! Скоморо-
хи! А это не каждому дано! Ну-ка, пусть попробуют: посмотрим, как они за
это возьмутся, эти пигмеи, воображающие себя невесть чем! Пусть-ка
маркграфиня Байрейтская облечется в плащ трагической актрисы, обует свои
уродливые толстые ножищи в котурны и сделает два-три шага на сцене, -
воображаю, что за странную принцессу увидим мы пред собой! А что, ты ду-
маешь, она делала при своем маленьком дворе в Эрлангене в те времена,
когда воображала, будто царствует там? Она изображала королеву и лезла
из кожи вон, чтобы играть роль, которая была ей не по силам. Рождена она
маркитанткой, а по странной случайности судьба сделала из нее высочест-
во. И что же? Она заслужила тысячу свистков, изображая высочество навы-
ворот. А тебя, глупое дитя, бог сотворил королевой! Он возложил на твое
чело венец красоты, разума и силы. Очутись ты среди народа свободного,
разумного, чуткого (предположим, что такой существует) - и ты королева,
ибо тебе стоит лишь появиться и спеть, чтобы доказать, что ты королева
милостью божьей. Но все это не так. Мир устроен иначе. Он таков, каков
есть; что с этим поделаешь? Знай: им управляют каприз, заблуждение и бе-
зумие. Разве мы можем это изменить? Большинство повелителей безобразно,
бесчестно, глупо и невежественно. Вот и нужно либо покончить с собой,
либо приспособиться к такому положению вещей. Не имея возможности быть
монархами, мы становимся актерами и - царствуем! Мы передаем язык небес,
недоступный простым смертным, мы облекаемся в одежды царей и великих лю-
дей, выходим на подмостки, восседаем на бутафорском троне, разыгрываем
комедию. Мы скоморохи! Клянусь богом, свет все видит и ничего не смыс-
лит. Он не замечает, что мы настоящие владыки земли и только наше
царство истинно, в то время как их царство, их могущество, их дея-
тельность, их величие - пародия, над которой смеются ангелы на небе, а
народы ненавидят и втихомолку проклинают. Самые могущественные монархи
приходят смотреть на нас, учиться в нашей школе и, восхищаясь нами в ду-
ше, как образцом истинного величия, стараются подражать нам, когда появ-
ляются потом перед своими подданными. Да, мир выворочен наизнанку; это
прекрасно чувствуют те, кто им повелевают, и если они не вполне отдают
себе в этом отчет, если они в этом не признаются, то нетрудно заметить
по их презрению к нам и нашему ремеслу, что они чувствуют инстинктивную
зависть к нашему действительному превосходству. О! Когда я бываю в теат-
ре, мне все становится ясно! Музыка открывает мне глаза, и я вижу за
рампой настоящий двор, настоящих героев, великие порывы, в то время как
истинные скоморохи и жалкие комедианты с важностью восседают в ложах на
бархатных креслах. Свет - комедия, вот что несомненно; и вот почему я
говорил тебе сию минуту: благородная дочь моя, пройдем с достоинством
через этот жалкий маскарад, именуемый светом... Черт побери этого дура-
ка! - закричал маэстро, отталкивая Иосифа, который, страстно желая услы-
шать восторженную речь учителя, незаметно приблизился и толкнул его лок-
тем. - Он наступает мне на ноги, заливает меня смолой своего факела! По-
жалуй, подумаешь, что он понимает, о чем мы говорим, и хочет почтить нас
своим одобрением!
- Иди справа от меня, Беппо, - сказала девушка, делая Гайдну знак. -
Ты своей неловкостью выводишь из себя маэстро. - И, обращаясь к Порпоре,
продолжала: - Все, что вы говорите, друг мой, - благородный бред. Это
ничего не поясняет мне, а опьянение гордостью не облегчает даже самой
маленькой сердечной раны. Меня мало трогает, что, родившись королевой, я
не царствую. Чем больше я вижу великих мира сего, тем больше внушают они
мне сожаления.
- Ну, не то ли я тебе говорил?
- Да, но не об этом я вас спрашивала. Они жаждут что-то изображать
собой и властвовать. В этом их безумие и их ничтожество. Но раз мы выше,
лучше и умнее их, зачем же противопоставляем мы свою гордость их гордос-
ти, свою царственность их царственности? Если мы обладаем достоинствами
более значительными, если владеем сокровищами более завидными и более
драгоценными, к чему ведем мы с ними эту жалкую борьбу, ставя нашу доб-
лесть и наши силы в зависимость от их капризов, зачем низводим себя до
их уровня?
- Этого требуют достоинство, святость искусства, - воскликнул маэст-
ро, - они превратили подмостки, именуемые миром, в поле сражения, а нашу
жизнь - в мученичество. И вот мы должны сражаться, должны проливать
кровь из всех наших пор, чтоб доказать им, умирая в муках, изнемогая от
их свистков и презрения, что мы - боги или по меньшей мере законные ко-
роли, а они - подлые смертные, наглые и низкие узурпаторы!
- О маэстро, как вы их ненавидите! - воскликнула удивленная Консуэло,
дрожа от ужаса. - А между тем вы склоняетесь перед ними, льстите им, ща-
дите их и удаляетесь из салона через маленькую боковую дверь, почти-
тельно подав им два или три блюда вашей гениальности.
- Да, да, - ответил маэстро, потирая руки с горьким смехом, - я нас-
мехаюсь над ними, раскланиваюсь перед их бриллиантами и орденами, подав-
ляю их двумя или тремя своими аккордами и поворачиваю им спину в востор-
ге, что могу уйти, спеша избавиться от их глупых физиономий.
- Итак, - снова заговорила Консуэло, - значит, апостольская миссия
искусства - битва?
- Да, битва: слава храброму!
- Насмешка над дураками?
- Да, насмешка: слава умному человеку, умеющему сделать ее кровавой!
- Средоточие гнева, непрерывная злоба?
- Да, и гнев и злоба: слава энергичному человеку, который поддержива-
ет их в себе непрестанно и никогда не прощает!
- И ничего больше?
- Ничего больше в этой жизни! Слава для истинного гения приходит
только после смерти.
- Ничего больше в этой жизни? Уверен ли ты в этом, маэстро?
- Я уже сказал тебе!
- В таком случае это очень мало, - вздохнув, промолвила Консуэло и
подняла глаза к звездам, блестевшим в чистом голубом небе.
- Как очень мало? Ты смеешь говорить, жалкая душа, что этого мало? -
закричал Порпора, снова останавливаясь и с силой тряся руку ученицы, в
то время как Иосиф от страха выронил факел.
- Да, мало, - спокойно и твердо ответила Консуэло, - я уже говорила
вам то же самое в Венеции при очень для меня тяжелых и решающих для моей
жизни обстоятельствах. С тех пор я не переменила мнения. Мое сердце не
создано для борьбы, оно не может вынести тяжесть ненависти и гнева. В
душе моей нет уголка, где могли бы приютиться злопамятство и месть.
Прочь, злобные страсти! Подальше от меня, пламенные волнения! Если я мо-
гу добиться славы и гениальности, только отдав свою душу, то прощайте
навсегда, гениальность и слава! Венчайте лаврами другие головы, воспла-
меняйте другие сердца! От меня вы не получите даже сожаления!
Иосиф, ожидая, что Порпора разразится, как всегда, когда ему долго
